Избранное

Адамян Нора Георгиевна

— Сволочь!

— Бей еще… Только в милицию не веди… Убей на месте — слова не скажу…

— Встань, пакость!

Вор поднялся, втягивая голову в плечи, готовый принять удар. Только руки его вздрагивали от желания защищаться, хоть заслонить лицо.

Петр Савельевич больше не стал его бить.

— Клади кролей, откуда взял!

С лопатой в руках он неотрывно следил за каждым движением парня. Его не обманывала суетливая готовность, с которой вор рассовывал кроликов по клеткам и даже пытался приладить к дверцам сорванные замки. В любую минуту

Петр Савельевич ждал рывка, удара, подножки, готовился к этому и, едва парень разогнулся, снова вывернул ему руки:

— Иди давай!

— Куда, дядечка, куда ведешь?

— Куда следует.

Парень завыл и повалился на землю. В клетках опять забились кролики. Темные верхушки деревьев качались и скрипели. Хорошо, если вор один, а если где-нибудь за елкой сидит его приятель? Время такое, что на дачах мало кто живет, все больше старики да старухи…

Первая клубника со своих грядок вызывала умиление. Верно сказал тесть:

— За эти ягодки десять рублей дать дорого, а отдать их за десять рублей — дешево…

Много было возни с этой клубникой, с этой землей, которая от начала времен заросла лесными травами. Под войлоком корней лежал серый, твердый, как асфальт, глинозем. Первый год сорняки лезли так, что перепалывать приходилось каждые три дня. Жена Петра Савельевича весь отпуск просидела на грядках, руки стерла до крови.

— Не захочешь этой и ягоды, — жаловалась она.

А когда наварила трехлитровые пузыри варенья да закатала тридцать консервных баночек компота на зиму, так небось была довольна.

И поели вдоволь. Гости приезжали. Больше всего к тестю. У него внук женился. Приехали в одно воскресенье молодые с братьями, сватьями, с тетками и детками. Ходили по участку, осматривали. Тесть, конечно, угощал.

— Рвите, ешьте, чего там, свое, не купленное. На рынке она небось кусается, а у нас она тихая, прирученная.

Ну, и не стеснялись. Свои же! Ребятишки и смородину зеленую оборвали, и яблоки с молодых яблонь посбивали. И вроде сказать неудобно.

— Ну и какая от этой родни польза? — выговаривал Петр Савельевич жене. — Они тебе сочувствуют? Кто-нибудь в апреле, скажем, приехал хоть раз: не надо ли, мол, что помочь? А в июле они все тут.

— Ладно тебе, — тоскливо отговаривалась жена, — не чужие ведь.

На следующий раз Петр Савельевич в субботу с утра собрал всю ягоду, с килограмм дома оставил, а остальное сдал в магазин. Хотя цена не базарная, а все пятерка в кармане.

Тесть сперва промолчал, а когда по случаю приезда гостей выпил, стал обижаться.

— Я его хлеба не ем! — кричал он. — Нам со старухой пенсии хватает, а если живу здесь три месяца в году, так весь дом этот моим горбом строен! А ему дай волю — он всех заездит. Это беда — у него кусок хлеба съесть.

— Будет, будет, папаша, — унимал отца старший сын, а сам подмигивал Петру Савельевичу: дескать, не обращай внимания.

Теща увела старика спать, а Петр Савельевич, бросив гостей, ушел в лес за торфом.

Не нужны

ему были эти семейные праздники. Выпить хорошо с усталости, после работы или при встрече с товарищем, лучше всего с фронтовиком, с которым есть что вспомнить. А старик с сыном начнут обсуждать заводские дела: какие станки поставили, какие цеха достроили, кто на пенсию пошел, кто на повышение да как план выполнили. Старик на заводе всю жизнь прожил, а сын его там же от фабзайца до инженера поднялся. Им это все, конечно, интересно, а Петр Савельевич при этих делах вроде посторонний. Лучше привезет он десять мешков торфа на сырой кусочек земли, что за домом, прибавит мешков пять опилок, песка, сдобрит навозцем, и тощая, клеклая земля распушится, потемнеет. И на другой день бросовый участок, где густо росла неистребимая трава водянка, оборачивался двумя высокими, пухлыми грядками.

И от этого Петр Савельевич добрел:

— Чего посадим, жена: ягоду или огурцы?

Жена только проснулась. Сердится на вчерашнее:

— Ничего мне не надо, гори оно все зеленым огнем.

Петр Савельевич знал, когда сказать, а когда промолчать. Он опять ушел в лес, приволок большой полуистлевший пень и закопал его под молодой яблонькой. Истлеет пень — подпитает дерево.

Теща позвала его:

— Иди уж завтракать. И чего ты с самой зари как каторжный?

Жена на коленках копошилась у новых грядок.

— Уй-юй-юй, дядечка, не веди меня в милицию!.. — Здоровый парень вопил тоненьким, ребячьим голоском: — Только три дня, как из тюрьмы вышел, до дому добираюсь, денег не хватило, поимейте жалость.

Ворюга повторял заученные слова, на которые отзывались сердца жалостливых женщин. Но Петр Савельевич к этим словам сочувствия не имел. Именно таких людей, без устоев, без совести, он считал самыми вредными на земле.

— Из тюрьмы, — значит, считаешь, герой? — зло сказал он.

Парень рванулся, но Петр Савельевич намертво держал его вывернутую руку и туго затянул парню запястья тонким ремнем, которым подпоясывал ватник.

— Дай закурить, — хрипло потребовал вор.

— Обойдешься.

— Ну, веди!

Конечно, сейчас Петр Савельевич отведет и сдаст его в милицию. Там придется писать длинное объяснение, да еще на суд вызовут, дадут этому бандюге несколько месяцев, а он выйдет да и подпалит дачу. Вот навязалось дело на голову!

Петр Савельевич со злобой пнул парня в спину:

— Иди вперед, пакость…

От кроликов, во-первых, мясо, во-вторых, удобрения, в-третьих, шкурка. За шкурку дают от полутора до трех рублей, смотря по качеству. А шкурок этих в год больше ста. Мясо покупать не приходится. Каждый кролик кило на два тянет.

Только это все, конечно, не так просто. Если уж что-нибудь делать, то как следует. Клетки Петр Савельевич построил поднятые от земли, с сетчатым полом. Для молодняка — утепленные, для производителей — особые. Ну, само собой, кормить нужно кроликов.