Избранное
Шрифт:
Я, вроде бы, спокойно, как всегда, смотрел на Лан, но сердце мое разрывалось от боли. Жалость, гнев, а может, отчасти и алкоголь затуманили сознание. Теперь уж я сам, не дожидаясь ее просьбы, взял бутылку и налил нам коньяку. Она выпила, потом я опрокинул рюмку.
— Через несколько месяцев я почувствовала: со мной происходит что-то неладное. Сказала Фыоку, он осмотрел меня — я была беременна! Я уговорила его съездить в Далат, к маме. Кто-то из подруг рассказал мне: Фыок, мол, повеса и обманщик. Конечно же, я не поверила: думала, тут замешана ревность. Состоялось, как водится, сватовство. Мама все знала и огорчалась безумно, но что поделаешь. Свадьбу мою отпраздновали довольно пышно, хоть и впопыхах. Я ходила на лекции; все, вроде, осталось по-старому. Только характер у меня изменился, я стала раздражительной, угрюмой. Лыонгу я больше не писала, даже думать о нем не смела. Меня часто мучила бессонница; бывало, целую ночь напролет лежу и плачу, обняв руками свой раздавшийся живот. Однажды, не выдержав тоски и одиночества, я встала среди ночи, взяла такси и поехала в больницу. Ведь Фыок — мой
Она понурилась и вздохнула. Ах, как мне хотелось шепнуть ей: «Лан!..» Но я сдержался. Налил обе рюмки, мы выпили. Я и не вспомнил, как только что останавливал ее.
— После этого, — заговорила она снова, — я вернулась в Далат и обо всем рассказала маме, сказала, что буду требовать развода. Мама советовала: не торопись; может, он одумается, раскается? У мужчин, мол, такие истории случаются сплошь и рядом. Женщина эта — просто певичка, содержанка. Не зарекайся, говорила мама, если муж возьмется за ум, пойди ему навстречу. Она хотела увидеться с Фыоком, я дала ей полную волю. А сама подала заявление о переводе на филологический факультет в Хюэ. В это время из Франции вернулся мой дядя я получил профессуру в Хюэ. Я поселилась у него. Тогда-то я и приучилась пить и курить. Дядя, долго живший во Франции, свыкся с тамошними обычаями и ни в чем не стеснял меня. А сигаретам и европейским напиткам у него в доме не было перевода. Я научилась модным танцам, ходила на балы… — Она говорила все быстрее, как бы желая поскорее закончить рассказ: — Фыок не раз приезжал ко мне в Хюэ, добивался примирения, но я отказалась наотрез, мне, мол, надо учиться, и пусть он оставит меня в покое. Когда он после нашей последней встречи вернулся в Сайгон, его призвали в армию и назначили военным врачом. Та женщина повсюду следовала за ним, потом он снял дом, и они стали жить вместе. Она родила ему троих детей.
— Значит, — перебил я ее, — Дык — сын Фыока?
— Да, его.
— Ну, а Минь?
— И дочка тоже от него.
Я вытаращил глаза. Как же так? Она рассмеялась, и смех ее резанул мне по сердцу.
— Ах, ты удивлен, да? Налей-ка мне еще.
Я наполнил ее рюмку, но себе наливать не стал. Она выпила и, поставив рюмку на стол, взглянула на меня в упор. Я отвел глаза.
— Можешь мне поверить, — сказала она, — Минь — дочка Фыока. Мы зачали ее уже после того, как я уехала в Хюэ. Когда я услыхала, что его взяли в армию, а потом узнала, что певичка все еще с ним и даже прижила от него детей, я сразу решила ехать в Сайгон и оформить развод. Дыку тогда исполнился год. Поехала, нашла Фыока. Он уверял, мол, сам страдает, жалеет о случившемся и согласен на развод. Только просил дать ему немного времени. Потом стал домогаться меня… А я… словно кто-то отнял у меня всякую волю. Что ж, думала я, как-никак, была же я его женой… И уступила… Как я потом казнила себя за свою слабость. Знала ведь все наперед и опять!.. Видя мои мученья, он дал мне три таблетки и велел, вернувшись домой, принимать по одной в день. Тогда, мол, ничего не будет. Я успокоилась, уехала в Хюэ, приняла пилюли. Месяца через три, как мы условились, я должна была съездить в Сайгон и закончить все формальности, связанные с разводом. Но тут, несмотря на таблетки, у меня появились недвусмысленные симптомы… Я пошла к врачу. Он осмотрел меня и стал спрашивать, не принимала ли я таблеток, стимулирующих развитие плода. Потому что, учитывая названный мною срок, плод сформировался очень уж быстро… Итак, я снова была беременна! Он дал мне вовсе не противозачаточные пилюли… Наверно, надеялся покрепче привязать меня к себе. Потом родилась дочь. Но мужа с тех пор я всячески избегала. Теперь, как ты знаешь, он на курсах по перевоспитанию.
Последние фразы она произнесла чуть ли не скороговоркой. Я едва разобрал слова. Я налил себе коньяку, забыв наполнить ее рюмку. Выпил и почувствовал, как к горлу комом подкатывает злость. На кого? На этого типа? На Лан?
А она глядела на меня как ни в чем не бывало, даже улыбалась.
— Мне, значит, ты больше не наливаешь? — спросила она все с той же милой улыбкой.
Потом сама взяла бутылку, наполнила свою рюмку и выпила. Больше мы не считались с тем, кто кому наливает, — просто каждый брал бутылку и пил сколько хотел. Она продолжала свой рассказ, как будто говорила о ком-то другом, в тоне ее иногда проскальзывала даже ирония:
— Он добился своего, а я… мне было все равно. О разводе я больше не заговаривала. Это — его дети. Пускай видится с ними. Он и деньги им посылает. А у нас с ним все кончено. Он для меня просто человек, с которым я была когда-то знакома, но видеть его больше не хочу. Пусть он теперь на этих курсах, пусть я считаюсь по-прежнему женой сайгонского офицера. Не стану я изображать из себя ярую сторонницу революции. Дадут мне место учительницы — постараюсь работать по-новому, как нужно сейчас. Не дадут — буду помогать маме выращивать цветы или овощи. Уж цветочниц с зеленщицами, надеюсь, не упразднят? Как ты считаешь?
Я хотел было остановить ее: хорошо ли так говорить? Да и неправа она кругом. Но понял, бравада эта ее — напускная. А может, виною всему алкоголь? Хоть она и старалась держаться как ни в чем не бывало. Сам-то я вроде протрезвел. И невольно задавался вопросом: зачем Лан пришла ко
— Велика ли важность — жена капитана, — продолжала тем временем Лан. — Не так ли? Что ж, я знавала потом и чинов повыше, даже чуть не стала генеральшей. Сейчас-то я поняла, кто был тогда захватчиком, а кто — жертвой, кто прислуживал заокеанским хозяевам и кто сражался за родину. Раньше война как-то не задевала ни жизни моей, ни мыслей. Я знала только свои занятия, потом — работу, заботилась о детях. Пользовалась благами, которые давала мне жизнь, но на чужое не зарилась. Теперь вот пришли вы, и от вас услыхала я слова «изменники», «марионетки», «офицерье»… Почувствовала горечь и стыд. А ведь когда я раньше слышала: «государство» и «коммунисты», «марионетки» или «революционеры», это ничего не говорило мне. Хорош ли, плох человек, я всегда решала только по его отношению ко мне… Когда родилась Минь, я начала чаще бывать на людях. Дядя мой считался в Хюэ весьма важной персоной, и светских знакомств у меня стало хоть отбавляй. Я посещала bals de famille, плавала на байдарке по Ароматной реке, играла в теннис. Один генерал — назови я его имя, тебе оно, наверняка, окажется знакомым — приглашал меня в офицерский клуб. Познакомился он со мной случайно. Я тогда училась и преподавала. На своей «ламбретте» носилась по городу, как угорелая. У поворота на перекрестке, возле школы, где я работала, мне каждый день попадалась навстречу генеральская машина. Ее сопровождала охрана, пешеходы, переходившие улицу, и весь транспорт должны были прижиматься к обочинам. Как-то я очень спешила, опаздывала на урок и вырвалась на проезжую часть. Охрана остановила мой мотороллер, схватила меня. Я вырывалась. Генерал, выйдя из машины, подошел поближе, постоял, послушал, потом отчитал офицера охраны и попросил у меня прощения. С того дня он стал искать знакомства со мной. Мой двоюродный брат был офицером в его штабе, так что тут от него не потребовалось особых усилий. Через брата он пригласил меня на теннисные корты офицерского клуба. И я пошла. Генерал поинтересовался моими делами и, услыхав про нашу с Фыоком размолвку, обругал его грязной скотиной и спросил, не хочу ли я, чтобы его наказали. Но я не пошла на такую низость. Сколько раз приглашал он меня на вечеринки на свою виллу, звал на танцы, я всегда отказывалась. Нет, не потому, что у него была жена, взрослый сын и две или три «официальные» любовницы — это меня не пугало. Просто хотела доказать ему, что при всех своих чинах он не всесилен. Любая власть имеет границы — даже в такое время. Но, честно говоря, меня иногда трогало его внимание. Помню, когда мама тяжело заболела и вызвала меня телеграммой в Далат, я не могла никак купить билет на самолет. Поделилась своей бедой с братом, а он рассказал обо всем генералу. Тот дал письменное предписание брату немедленно отвезти меня на армейском джипе в аэропорт, достать билет, проследить за моей посадкой в самолет и, после вылета его, вернуться и обо всем доложить… Я иногда спрашиваю себя: если бы все шло по-прежнему, если б не освобождение, стала бы я «генеральшей»? Пусть третьей, четвертой, седьмой или какой там по счету? И слава богу, что осталась женой капитана, иначе бы не сидеть нам здесь сегодня, не разговаривать. Да окажись я теперь генеральшей, ты бы, небось, и не глянул в мою сторону. Разве нет?
Губы ее чуть изогнулись в улыбке, она глядела мне в лицо, явно надеясь вывести меня из себя. Ждала, вот-вот прорвутся наружу злоба, презрение, ярость. Но я, улыбнувшись, сказал спокойно:
— Знаешь, мне хочется нарисовать тебя.
Она опешила. Словно не расслышала, не поняла, о чем я говорил. Потом вдруг кровь бросилась ей в лицо, глаза засверкали, рот искривился; казалось, рассудок изменил ей. Я оглянулся на сложенные в углу мольберт, папку с бумагой, коробки с карандашами и красками и повторил:
— Да, я хочу нарисовать тебя.
— Нарисовать?.. Меня? — голос ее срывался на крик: — Меня?! Рисовать меня?!
Она откинулась на спинку кресла, словно пытаясь отодвинуться от меня подальше, испугавшись, что я начну рисовать ее вот здесь, сейчас же, еще не пришедшую в себя после всего сказанного.
Я рассмеялся:
— У меня давно появилось желание написать твой портрет, да все мотался туда-сюда, не успел договориться с тобой. А сейчас… Не писать же тебя среди ночи. Отложим до следующего моего приезда. Договорились?
Она по-прежнему не отрывала от меня взгляд, словно все еще изумлялась, не верила…
— Буду писать твой портрет, — настаивал я, — и предаваться воспоминаниям…
Я вдруг разговорился, и чем дальше, тем больше захватывал меня собственный мой рассказ. Я как бы видел воочию Хоада, тамошнюю больницу, почту, песчаные дюны, ряды тамариндов… Лан тогда и на свет еще не родилась, да и сам я был малым несмышленышем. Я говорил, и словно живые вставали передо мной дядюшка и тетушка Ха: вон они — день и ночь гнут спину в своей больнице… Вон мой отец изо дня в день разносит почту по всему уезду… А вот и мама. Встает ни свет ни заря и торопится за рыбой в Фанрикыа. Поздняя ночь, катится по дороге повозка, лошадиные копыта высекают из булыжников искры, длинный кнут свистит над крышей повозки… Вот отец мой, проделав нелегкий путь из партизанской зоны, вызывает дядюшку Ха, и они — то ночью, то среди дня — встречаются тайком в дюнах, потом на лесной опушке… Я говорил о том, как погиб мой отец, как пытали в тюрьме дядюшку Ха… А ведь иные из тех, кто служили тогда у французов — солдатами, капралами, офицерами, вышли при янки в полковники и генералы…