Избранное
Шрифт:
— Ничего больше нету?
Мужчина опять усмехнулся.
— Нету.
— Ну, красавец, тогда в постельку! — сказала она. — Если хотите, ноги могу вам помыть.
Прямо напротив окна мигала цветными огнями реклама; когда она гасла, в комнате становилось темно, но спустя минуту вязь неоновых букв начинала опять накаляться и, разжигая себя, как нечистая совесть, вскоре вновь наливалась зловещим багровым свечением. Девочка лежала на кроваво-красной подушке, под кроваво-красной периной; тело мужчины рядом с ней тоже было кроваво-красным, как у дьявола, лишь белки глаз зловеще блестели.
— Опустить ролетту? — спросил он.
— Не
Она подняла руку, погрузив ее в красный свет, поиграла ногтями, полюбовалась их блеском — и внезапно уснула. Когда через некоторое время она во сне повернулась набок, тонкая ее рука поднялась и обхватила мужчину за шею.
— Сколько дадите? — спросила она утром, стоя возле кровати.
— Что-что?
Девочка помолчала, опустив голову, затем сердито вскинула взгляд.
— Вот что, давайте без дураков, а? — мрачно сказала она, стискивая кулачки. — Сколько дадите?
— А сколько надо?
— Десять форинтов.
Она сунула деньги под блузку, в ложбинку меж едва обозначившихся грудей; потом, присев, вытащила шнурок из ботинка и перевязала волосы на затылке.
— Может, на почтовую марку дадите еще? — спросила она, опуская взгляд.
— Кому писать хочешь?
— Вам.
— Мне? Да ты даже имени моего не знаешь.
Девочка рассмеялась.
— Знаю, — сказала она и так покраснела, что даже шею залила краска. — Табличка там на двери!..
На улице светало осеннее солнце, тихо грея камни на мостовой; кое-где вчерашние лужи, широко распахнув глаза, неотрывно глядели на солнце. Девочка шла прямо к рынку на площади Лехель. Она торопилась, чтобы не опоздать к тому часу, когда прибывают повозки из деревень; но оказалось, что явилась она слишком рано — и добрых полчаса, до звонка, любовалась горами сладкого перца, тугих помидоров, огурцов, влажный, свежий запах которых заполнял улицу. Для себя она заранее высмотрела одиноко сидящего в конце ряда старика крестьянина, сонно жмурившегося на солнце из-под черной шляпы с полями. Наконец прозвонил звонок.
— Дяденька, помидоры почем? — подошла она к старику. — Восемьдесят филлеров? Столько не дам.
— Не дашь? — равнодушно ответил тот. — И не надо, мне больше останется.
Марика скривила презрительно губы.
— Ну и увозите обратно, в свой Почмедер! — крикнула она, покраснев от досады. — Завтра все потечет, даже свиньям не скормите! Я и то для собаки только беру; она у меня помидоры любит.
Она еще купила у старика кило сладкого перца за форинт двадцать филлеров и четверть кило лука за шестьдесят филлеров. Сетка с резинкой на горлышке, которую, уходя из дому, она затолкала в карман, весомо оттягивала ей руку. На крытом рынке, выстояв длинную очередь, она добыла кило картошки и — кутить так кутить! — позволила себе приобрести кусочек колбасы. Озабоченно сморщив лоб, она пересчитала деньги: оставалось шесть форинтов шестьдесят филлеров. Можно было бы отдать еще форинт за кило бракованных яблок. Она взяла полкило.
Снова пошел дождь; девочка вымокла, пока добралась домой. На третьем этаже она остановилась передохнуть; тут Кудлатка учуяла ее, гулкая лестница наполнилась лаем и воем. Собачонка стояла в дверном проеме и, напрягая ноги, далеко вытянув шею, глядела во двор.
— Цыц, Кудлатка, — сказала девочка, вытирая ладонью лицо. — На обед у нас нынче лечо и три карамельки. А после обеда письмо будем писать.
«Миленький мой, домой я добралась хорошо, собака моя, Кудлатка,
1947
Перевод Ю. Гусева.
Снова дома
Солдат подошел к дому — многоэтажной рабочей казарме, какими полон Андялфёлд — и остановился. Из подворотни веяло застоявшейся вонью мочи, мусора и гнилых овощей; запах этот, как что-то родное, привычное с детства, ударил в нос, вошел в легкие; солдат проглотил слюну, бледнея от счастья. Запах был точь-в-точь тот же самый, что шесть лет назад провожал его, когда он, выйдя из этих ворот, направлялся в часть; ни на Украине, ни позже, в плену, нигде не встречался ему такой запах — лишь близкие или дальние его подобия, которые были способны разве что слегка потревожить память, но ни один из них не говорил с ним на родном языке. Этот же… этот запах был запахом дома, этот запах был — сама родина.
Он внимательно оглядел фасад. Чуть левее и выше ворот, под одним из окошек второго этажа, со стены отвалился кусок штукатурки, оставив пятно в форме сердца; это был уже новый, без него появившийся след. Посмотрев еще раз на пятно, он вошел в подъезд. Лестница оставалась такой же, как прежде, только в окнах не было стекол. Нога без труда находила ямки в старых ступенях и удобно, знакомо ложилась в них, как в разношенный туфель; одна выщербленная плитка в полу коридора тоже качнулась по-старому под ногой. Темно-зеленая дверь общей уборной в углу, как всегда, была приоткрыта; дом дождался его.
Он вытер лоб тылом ладони и постучал в стекло своей кухни. Ничто не шевельнулось внутри; в кухне было темно. Поднимая руку постучать вторично, он знал уже: жены — если она жива — нет дома; но для очистки совести стукнул и в третий раз. За спиной, на галерее напротив, скрипнула дверь, кто-то разглядывал в щель его спину; тихо звякнув стеклом, дверь затворили. Там и сям ожили две или три занавески; потом распахнулась дверь слева — и осталась открытой.
Он обернулся, внимательно оглядел мальчугана, стоявшего на пороге. «Может, сын? — подумалось вдруг. — Может, Маришка сама на работе, а сынишку оставила Молнарам?»
— Тебя как зовут? — спросил он.
— Молнар, Янчи! — ответил мальчик.
— А не врешь?
— А чего мне врать? — усмехнулся мальчик, без боязни разглядывая солдата; тот покачал головой, потом сам рассмеялся.
— Кого вы ищете, дяденька? — Но солдат не ответил: он уже шел обратно, на лестницу, лишь рюкзак за плечами в такт шагам кивал мальчику.
Внизу, у дверей привратницкой, солдат снова вытер потный лоб. Привратница подняла на него от плиты неприязненный взгляд; со двора, с галерей тоже кололи спину недобрые, затаившиеся глаза. Он снял шапку, рюкзаком привалился к стене.