Избранное
Шрифт:
— Вот-вот, — сказала Чармиан, — именно этого, в частности, Эрик терпеть не может.
— Эрик — он реалист. У него нет чувства времени и совсем нет доброты.
— Гай, дорогой, да ты что — ты думаешь, эта молодежь читает меня от избытка доброты?
— Нет-нет, терпимость и мягкость здесь ни при чем. Истинная доброта, однако же, возвышает ум и направляет внутренний взор. Если стоящее произведение искусства открывают заново, это, я думаю, происходит по доброте душевной открывателя. Ну да, и все же тот, кто лишен чувства времени вдобавок к доброте, твои книги толком не оценит.
— У Эрика нет никакой доброты, — сказала она.
— Может, просто потому,
Она его не слушала.
— Во многом он так похож на Годфри! — сказала она. — Поневоле припоминается, как мне на что только не приходилось закрывать глаза! Платки Годфри в губной помаде…
— Да перестань ты виноватиться перед Годфри, — сказал Гай. Он ожидал более интересного разговора с Чармиан. Никогда на его памяти Чармиан столько не жаловалась. Видимо, зря он спросил про Годфри. Слова ее действовали на него угнетающе. Они были как рассыпанный сахар: сколько ни мети, все равно скрипит под ногами.
— Так вот о твоих романах, — сказал он. — Сюжеты изумительно выстроены. То же «Седьмое дитя»: там, конечно, сразу ясно, что Эдна не выйдет за Гридсуорти, но каково обратное напряжение между Энтони Гарландом и полковником Ювиллом — то есть пока не знаешь об их отношениях с Габриэлой, все время волнуешься, как бы один из них невзначай не женился на Эдне. И конечно же, постоянно чувствуешь некую тайную жизнь, которой живет Эдна, особенно когда она прогуливается в Нефлете и неожиданно встречает Карла и Габриэлу. Тут уж ясно вполне, что она выйдет замуж за Гридсуорти, доброго человека. И ей-богу, до последней страницы находишься в неведении относительно истинных чувств Карла. То есть ты-то их знаешь, но сам-то их он знает ли? Я как будто неплохо помню роман, но признаюсь, большое испытал облегчение, когда на днях его перечел и выяснил, что Эдна все-таки не бросилась со скалы. Проза, конечно, тоже замечательная, но напряжение, сюжет — верх восторга.
— И все же, — сказала Чармиан, туманно улыбаясь раскрытому в окне клочку неба, — когда роман был готов наполовину, я, честное слово, не знала, что дальше случится.
Гай подумал: «Ах, милочка, ах, Чармиан, вот сейчас она скажет: „Мои персонажи словно обретали собственную жизнь“».
— Персонажи, — сказала Чармиан, — по ходу дела словно бы завладевали моим пером. Но сперва наплеталась ужасная путаница. Я всегда повторяла:
Придется плесть за ложью ложь,
Когда единожды соврешь.
Ведь искусство построения сюжета, — добавила она, — очень сродни плетению лжи.
— А в жизни, — сказал он, — в жизни-то плетение лжи — тоже искусство?
— В жизни, — ответила она, — всё по-другому. Всё подвластно Промыслу Господню. Как припомню собственную жизнь… Вот Годфри…
Гай подумал, что зря он завел про жизнь, лучше бы обсуждали дальше ее романы. Чармиан насчет Годфри не в себе, это ясно.
— Годфри пока что не удосужился меня навестить. Приедет на будущей неделе. Если сможет. Только дело его плохо. Видишь ли, Гай, он сам себе злейший враг. Он…
Какими тусклыми и нудными, подумал Гай, становятся самые интересные люди, сколько-нибудь пораженные чувством вины.
Он отбыл в пять. Чармиан глядела из окна, как его усаживают в машину. Она сетовала на себя, что так разболталась о Годфри. Гай никогда не интересовался ее домашними делами, а вообще — какой собеседник! И ситцевая комната вдруг показалась пустоватой.
Гай неловко помахал ей из окна машины негнущейся рукой. И только тут Чармиан заметила, что, пока Гая усаживали, подкатила другая
По дороге домой Гай Лит размышлял, то ли он наслаждается тем покоем и волей, которые предположительно сопутствуют старости, то ли нет. Еще вчера он был безмятежно стар, а сегодня омолодился и обеспокоился. Почем знать в ту или иную минуту, как себя окажет твой преклонный возраст? Но в общем итоге, рассудил Гай, он, пожалуй, все-таки вкушает покой и волю, хотя предвкушал-то он их совсем иначе. Он, может, потому беззаботен и отрешен, что очень быстро утомляется. Поразительна, конечно, жизненная энергия Чармиан — это притом, что она на десять лет его старше. И все же, заключил он, какой он душка-старичок. Как он удачно сохранил свои материальные потребности, и теперь, когда ему перепадет наследство Лизы, можно будет скоротать зиму где-нибудь в действительно теплых краях. А Лизины деньги он заслужил. И ничуть не сердился на Чармиан за ее неблагодарность. Хоть и мало кто женился бы на Лизе только затем, чтобы она не изводила Чармиан. Мало кто претерпел бы тайну этого брака, чисто юридического, чтобы Лиза в полную силу наслаждалась бесчисленными извращениями.
— Мне необходимо быть замужем, — говорила она своим сипловатым голосом. — Нет, милый, мужчина под боком мне не нужен, но надо чувствовать себя замужней — иначе ни от чего никакой радости.
По неосторожности они обменялись письмами на этот предмет — и вот его право на Лизино наследство оказалось под вопросом. Конечно, Цунами вряд ли добилась бы своего, но очень было бы гадко. А теперь он получит Лизины деньги: он их заслужил. Он ублаготворил Лизу и успокоил Чармиан.
Сомнительно, чтобы Чармиан была ему за это когда-нибудь хоть сколько-то благодарна. И все же Чармиан он обожал. Дивная женщина, даром что год назад он застал ее в тихом маразме. А теперь, когда она почти что пришла в себя, какая жалость, что у нее один Годфри на уме. Ну, и все равно: Чармиан — обожаемая за былое и, как угодно, прелесть по-нынешнему. А Лизины деньги он, ей-богу, заслужил. Зимой замечательно бы на Тринидад. Или на Барбадос. Надо написать, пусть пришлют рекламы.
Когда они подъехали к Старым Конюшням, из-за дома возник Перси Мэннеринг и приблизился к машине, помахивая журналом в сторону дверей, где было пришпилено сообщение Гая.
— На несколько дней?! — орал Перси.
— Ну, вот я и вернулся, — сказал Гай. — Сейчас Тони поможет мне выбраться из машины, мы зайдем в дом и чего-нибудь выпьем. А пока что, умоляю, не будем тревожить лилии долин.
— На несколько дней, — не унимался Перси, — это как?
Тони протрусил вокруг машины и взял Гая под руки.
— А я вас ждал, — орал Перси, — вас-то я и ждал!
Подпираясь клюками, Гай пытался припомнить, что же он такое написал про Эрнеста Доусона в напечатанном отрывке мемуаров, с чего так обозлился Перси. Едва он успел войти в дом, как это ему открылось, ибо Перси начал высказываться.
— Вы цитируете стихотворение о Синаре: «И я был верен тебе, Синара, — на свой манер!» И комментируете: «Да, таков был Доусон — он, кстати, и умер на свой манер, в объятиях чужой жены, притом жены лучшего своего друга!» Вот что вы написали, так или не так?