Избранное
Шрифт:
Облачко рассеивается, и я вижу стол, на столе револьвер, стальную дубинку, стакан с водой. Над столом окно, схваченное железной решеткой. Зябко, страшно.
28 ю. Пиляр
433
А может, это кошмарный сон? Может, все-таки я незаметно для себя уснул в шлафзале, и это все только снится: и наш провал, и арест, и то, что я не успел, выполняя инструкцию, вскрыть себе сонную артерию, когда они пришли за мной? Как мне вырваться из мучительного сна? Надо, чтобы он застрелил меня?
— Хочешь пить?
Да, я хочу пить.
И снова меня бьют. Опять пол, твердый, пыльный, пахнет сапожной ваксой, огоньки ударов, голова дребезжит, в мясорубку я лезть не хочу. Надвигается спасительный жаркий туман. Слова немецких ругательств я воспринимаю уже с той стороны, куда этим дьяволам не проникнуть.
— Стоп! Довольно!..
Холодная вода, которой окатывают меня, возвращает меня в камеру. Опять сижу в железном кресле и гестаповец с усиками кричит мне что-то на русском языке. А я не хочу его видеть, не хочу слышать, я хочу туда, откуда меня только что вынули.
— Сволочь. Идиот! — хрипит мой голос в ответ на какой-то вопрос. Наконец ударом ноги мне удается опрокинуть стол.
Бьют.
…Ноги мои железными клещами притянуты к ножкам кресла и привязаны к ним веревкой. Руки заломлены за спину и тоже связаны повыше кистей.
— Отвечай на вопросы!
Я выплевываю остатки глины изо рта, целясь в желтую рожу с усами. Гестаповец, увернувшись, кричит в бешенстве:
— Die Nadeln!
«Die Nadeln!» — это иглы, это я понимаю. Я понимаю, что сейчас будет еще тяжелей. Я понимаю, что меня будут колоть иглами, я слышал о такой пытке. Это очень трудная пытка. Может быть, самая трудная пытка…
— Покатилов, последний раз предлагаю… Кто тебя рекомендовал на должность контролера в лагерные мастерские Мессершмитта?
«Что?.. В мастерские? Мессершмитта?..» Я не смею верить услышанному. Я не смею верить своей догадке. Открылось наше вредительство? Только наше? А интернациональный комитет цел? Интернациональный комитет не провалился? Неужели Иван Михайлович не выручит меня?..
Я осторожно, насколько позволяет разбитое лицо, озираюсь по сторонам. Бетонные стены, столик с какими-то шприцами,
434
широкая лавка, и на ней плети, у двери — две эсэсовских гориллы с закатанными рукавами сидят на табуретах, отдыхают.
Сердце мое леденеет от ужаса.
— Я не знаю, кто меня рекомендовал,— выдавливаю я из себя сипло и гляжу на черноусого гестаповского офицера, сидящего напротив за столом. Я этого действительно не знаю: может быть, Зумпф, может быть, обер-мастер Флинк; и тот и другой превыше всего ценили в хефтлингах-иностранцах умение говорить по-немецки, а я хорошо говорил по-немецки.— Не знаю,— повторяю я, глядя в холодные глаза следователя.
Меня все мучит эта загадка. Только
— Допустим, этого не знаешь,— говорит офицер, пощипывая усы.— А каковы были взаимоотношения капо Зумпфа и обер-мастера Флинка?
— Неважные.
— Что значит неважные?
— Плохие…— Я решил тянуть время. Мне надо выиграть время. Только выиграв время, я смогу рассчитывать на то, что Иван Михайлович прикажет боевым группам освободить меня.
— Точнее,— требует следователь.
Я поясняю, что Флинк бил заключенных, а капо Зумпф доказывал ему, что бить может только он, капо.
— Лжешь! —снова орет гестаповец —Die Nadeln!.,
4
Когда Покатилов выходил из лагерных ворот, он увидел на повороте приближающийся знакомый автобус. Блестя стеклами, стреляя солнечными зайчиками, автобус с мягким гудом подкатил к зданию комендатуры. Шофер открыл дверцы и, спрыгнув на землю, стал помогать вытаскивать наружу огромный венок из красных роз. Сверху, спускаясь из автобуса, венок придерживал старик Герберт, одетый в черный костюм. Вслед за Гербертом сошел Яначек, велел прислонить венок к стене комендатуры, расправил ленту. На булыжный тротуар один за другим спускались Шарль, Насье, Гайер, Урбанек, болезненно полный люксембуржец, Мари, Галя и две служащие секретариата. По-
435
катилов поздоровался со всеми за руку, посмотрел на ленту — на ней золотом было начертано: «Internationale Bruckhausenko-mitee» — «Международный комитет Брукхаузена». Так вот зачем Мари вчера вечером посылала мужа в Вену!
— На одиннадцатом ты был, конечно? — подойдя к Покатилову, спросил Яначек.— Генрих там?
— В шлафзале.
— Герберт, привези, пожалуйста, Калиновского, он на своем месте,— распорядился Яначек.— Цецилия, будьте добры, поезжайте с Гербертом до поворота, посмотрите, нет ли на штрафной площадке господина Гардебуа и на обычном месте господина Сандерса. Если они еще там — пригласите их сюда.
— Полчаса назад они были там,— сказал Покатилов.
— Этот венок у нас сверх программы,— пояснил Яначек.— Ты, Констант, понесешь его вместе с Генрихом. Такова настоятельная просьба супругов ван Стейн…
Через час, возложив венок к подножию монумента напротив крематория и постояв там в сосредоточенном и скорбном безмолвии, все сели в автобус и в непривычной тишине поехали вниз, к гастхаузу. Наверху остался один Герберт. После внеочередного посещения лагеря делегатами он должен был запереть двери в трех уцелевших блоках и в крематории.