Избранное
Шрифт:
Карбышев усмехнулся:
— Отказывать противнику в здравом смысле — негоже для военного человека, уважаемый товарищ. Это вообще. А в данном случае я только утверждаю, что эсэсовцы обычно не допускают огласки, и если мы стоим тут битых два часа на глазах у всего лагеря, то было бы нарушением всех их правил гнать нас после этого в газовую камеру.
— Верно, верно! — сказал Николай Трофимович.
— Верно, да не совсем. Бывают и исключения из правил. И теперь, под конец войны, у них все больше этих исключений…
Карбышев не стал спорить с Верховским. Знал: есть люди, которые боятся надеяться на
— Ладно, поживем — увидим,— сказал он.— По крайней мере, не будем раньше времени себя отпевать.
— Нет, вы правы, товарищ генерал. Ежели они еще не сов-
102
сем чокнулись… правы, правы! — твердил Николай Трофимович.
— Правильно,— просипел чей-то простуженный голос.— До поверки как-нибудь, а там будет видно.
— Ничего, ребята,— сказал неунывающий.— Живы будем, не помрем, а помрем, так спляшем!
Настроение чуть поднялось.
Карбышеву вдруг вспомнился Хаммельбург той поры, когда над лагерем с утра до вечера гремел репродуктор. Торопливый, с нерусскими интонациями голос диктора, захлебываясь от возбуждения, перечислял номера советских дивизий, окруженных под Ростовом и Воронежем, спешил сообщить, сколько захвачено русских пушек и автомашин, какие населенные пункты оставлены большевиками, отступающими к Волге… А в это время бывший ростовский юрисконсульт, сидя в соседнем бараке и получая от немцев двойную порцию хлеба, формировал «новое русское правительство». Год назад, когда немцы приближались к Москве, он объявил о создании «трудовой народной партии», а теперь, когда враг прорвался к Волге,— о формировании «правительства».
И вот о такую-то пору бывший воспитанник Академии имени Фрунзе, адъюнкт, а затем и преподаватель, которому Карбышев некогда читал курс фортификации и от которого слышал немало лестного, спевшись с юрисконсультом, приходит к нему, к Карбышеву, в барак и предлагает занять пост военного министра в этом так называемом «русском правительстве».
Чувство, похожее на тошноту, охватило Карбышева. «Между прочим, вы историю русско-японской войны помните?» — спросил он бывшего преподавателя. «Не понимаю, Дмитрий Михайлович…» — «Ведь даже царь Николай Второй осудил генерала Стесселя».— «Простите ради бога, при чем здесь Стессель?» — «А о доблести капитана первого ранга Руднева и японские газеты не сочли возможным умолчать».— «Ну и что?» — «У меня семь русских орденов и медалей, царских еще — заметьте,—но русских! И еще два высоких ордена — советских… Неужели трудно понять?»
Дошло все-таки. Убрался, как побитый пес…
Настроение было подавленным у всех пленных. И тогда Карбышев заговорил в полный голос. О чести солдата. О человеческом достоинстве. О верности присяге. О святости долга… Военный человек, он, ведя этот бой, не оставлял неприкрытыми фланги и тыл. Попробуй обвини его в политической пропаганде, за которую можно было в два счета угодить в гестапо! А молодые, да и немолодые пленные офицеры уходили после беседы с Карбышевым чуть-чуть более успокоенными, более твердые духом.
103
э
Стоящий у лестницы моложавый пожарник покосился по сторонам и шагнул к строю.
— Вы русские? Откуда?
— Сам-то откуда?
— Меня интересует ваш генерал. Я желаю поговорить с ним.
— Что вам нужно? — сказал Карбышев.— Кто вы?
— Это вы? Я бы желал спросить…
— Вы не русский?
— Я русский немец. Мои родители жили прежде в Ревель…
— Почему нас держат здесь?
— Почему — на это теперь трудно ответить. Я думаю, у коменданта нет свободных постовых сопроводить всех в Гузен. Это соседний лагерь, за пять километров. Здесь, в центральном лагере, все переполнено. Но я точно не знаю, не хочу обманывать… Сейчас я закончу отвечать на ваш первый вопрос, господин генерал. Я бывший штабс-фельдфебель. Я обвинен, что как будто помогал побегу из лагерь Яков Джугашвили. Знаете?.. Вы меня слышите?..
— Слышим, слышим,—промямлил Николай Трофимович.
— Вы, конечно, не доверяете мне. Это правильно, я понимаю. Но если я хочу помочь господину генералу…
— Мне одному никакой помощи не надо,— сказал Карбышев.— Помогите всем — узнайте правду, и мы будем вам благодарны… Кто вы в этом лагере: полицейский?
— Я пожарник. Есть в Маутхаузене такая команда из бывших арестантов… Но всем я помочь, к сожалению, не могу, только одному.
— Узнайте поточнее, что нас ждет.
— Это теперь пока невозможно, я уже ответил. Я прошу, подайте мне знак, если вам будет плохо, господин генерал, я прошу…
И пожарник попятился к лестнице, ведущей в душ, возле которой он был поставлен.
И все же они кое-что, пожалуй, узнали. То, что у коменданта сейчас недостает конвоиров, вполне правдоподобно: пока заключенные на работе, эсэсовцам приходится охранять кроме лагеря внешнюю зону оцепления. Правдоподобно, что их, заксенхаузенцев, из-за тесноты решили препроводить в другое место, видимо в филиал Маутхаузена, и что поэтому их и не ведут в душ. Конечно, отшагать еще пять километров — удовольствие невелико, но стоять без движения на морозе и того хуже… «Как же, одна-
104
ко, охотно хватается человек за все, что дает хоть малейшую надежду!» — подумал Карбышев с острым чувством недовольства собой.
Нет, подозрительностью он никогда не страдал, но и верить на слово первому встречному здесь, в концлагере, было бы непростительной глупостью. Ведь оп уже учен. Вероятно, будь он менее доверчив, не пришлось бы пережить того, что пережил он в позапрошлом году в Берлине.
Карбышев покашлял, потер лоб. Как мог он поверить россказням хаммельбургского переводчика-белоэмигранта, будто сам Геринг задался целью вызволить из русского плена своего личного друга, генерала авиации, и что именно генерал Карбышев показался Герингу наиболее подходящей фигурой для обмена! Почему он, Карбышев, поверил в это? Не потому ли, что просто очень хотел освободиться?..
В громадном каменном лабиринте, каким в первый момент представился Карбышеву Берлин, сперва его держали в камере-одиночке. Потом переодели в цивильный костюм и отвезли в загородный отель. За ним круглосуточно следили — он чувствовал это. Через день, ровно в девять утра, его навещал вежливый чиновник в штатском и информировал, что переговоры между доверенными лицами русского и германского правительств протекают успешно и что немецкая сторона надеется на положительное решение вопроса. Основание: после потери Сталинграда русские стали сговорчивее. Карбышев в потерю Сталинграда не верил, но не находил нужным спорить с чиновником.