Избранное
Шрифт:
93
тяжелого пулемета, а под ним на изогнутых кронштейнах ряды колючей проволоки с белыми точками изоляционных катушек; вон тощие фигуры здешних заключенных в полосатых шапках и, как в других концлагерях, рядом — немногие сытые, в теплых пиджаках и фуражках: блоковые, капо, писаря…
Он, если ему суждено выжить, напишет книгу о концентрационных лагерях. Главная мысль ее будет состоять в том, что гитлеровский концлагерь — это прообраз мира, который уготавливал человечеству фашизм. Разогнать людей по национальным загородкам, узаконить культ грубой силы, утвердить на веки вечные социальный порядок, при котором
«Непременно напишу такую книгу,— подумал Карбышев.— Если, конечно, суждено. Впрочем, что за мудрая оговорка? Само собой разумеется — если… А пока будем довольны и тем, что ни усталось, ни холод не лишили меня способности размышлять. Сказано же: «Cogito ergo sum» — «Я мыслю, следовательно, я существую». По этим условиям надо бы добавить: «Существую — значит, борюсь, значит, надеюсь».
Он всмотрелся в темное, с расплывающимися краями пятно на цементированной стенке и понял, как оно образовалось. Каждый раз, когда открывают дверь в душевую, изнутри вырывается клубок теплого влажного воздуха. Этот клубок ударяется в стенку и, подобно лопнувшему мыльному пузырю, оставляет после себя мокрый потек. Значит, за дверью обыкновенная душевая— eine Badeanstalt, а не газовая камера, замаскированная под баню.
Он снова почувствовал, что очень устал, замерз, и ему опять нестерпимо захотелось поскорее встать под струю горячей воды.
«В сущности, я старик,— размышлял он.— Мне шестьдесят четыре, а если числить один военный год за два мирных — шестьдесят семь. Даже больше: ведь я побывал не на одной войне! И целый букет болезней: склероз сосудов сердца, хронический бронхит, авитаминоз… всего не упомнишь! Ноги вот распухли, и не слышу на одно ухо после контузии. Дед…— сказал он себе.— Ну и пусть дед. Я хочу быть дедом, хочу увидеть свою бабку, хочу увидеть сына, дочек, внучат. Я и есть самый натуральный дед… Милая Ляля, дорогой друг мой, как же я соскучился по тебе, девочка моя!»
Не было еще случая, чтобы воспоминание о старшей дочери не взволновало его. Она была его повторением: по складу ума, по горячности характера, даже внешне — в чертах лица; особен-
94
но радостно сдружились они в последние предвоенные годы, когда, окончив школу, дочка решила идти по стопам отца и поступила в Военно-инженерную академию. «Девочка моя!..» Он начал быстро покашливать, одновременно торопливо смаргивал слезу.
Лагерь между тем исподволь погружался в пепельные сумерки. Розовой оставалась только застекленная верхушка угловой башни, да и то морозный закатный свет на стеклах быстро тускнел. Даль делалась зыбкой, границы предметов стушевывались, решетки на узких окнах вахтенной башни и массивное, грубой ковки железное кольцо на стене представлялись чем-то мучительно-нереальным, как в тифозном бреду.
2
— Ахтунг!
— Ахтунг!.. Внимание!.. Увага!.. Силянс!..— напряженно побежало по рядам заключенных, выстроенных на площадке между сложенной из дикого камня лагерной стеной и зеленым зданием бани-прачечной.
— Товарищ генерал, идут…
— Что?
— Мютцен аб!
«Мютцен аб» — Карбышев расслышал и снял полосатую шап-ку-блин.
Против него остановился крепкого сложения оберштурмфюрер с серебряным изображением
— Карбишефф?
— Генерал Карбышев,— поправил он.
Он привык к этому вопросу, привык, что в каждом новом лагере, куда его привозили, возле него останавливались немецкие офицеры и, кто вежливо, кто бесцеремонно, кто туповато-почтительно, разглядывали его.
— Генерал-лейтенант?
— Да.
— Меня поражает его дерзость, оберштурмфюрер! — издали сказал по-немецки один из унтеров.— Позвольте напомнить этому наглецу, как он обязан вести себя…
— Спокойствие, Пеппи.—Оберштурмфюрер продолжал рассматривать Карбышева цепким птичьим взглядом.— Люди всю жизнь делают разные глупости, мой добрый Пеппи, но я не
95
знаю ни одного, кто не раскаивался бы в свою последнюю минуту… Вы того же мнения, генерал?
Карбышев не ответил.
— По моим сведениям, вы владеете немецким и французским… Но, может быть, вы считаете ниже своего достоинства разговаривать с простым эсэс-оберштурмфюрером после того, как с вами беседовали высшие чины рейха? — Офицер вдруг пристукнул каблуками.— О, смею вас уверить, экселенц1, я не столь дурно воспитан, чтобы без надобности докучать вопросами такому ученому господину, как вы…
— Я не говорю по-немецки,— сказал по-немецки Карбышев.
— Вы стесняетесь дефектов произношения. Как это трогательно!— продолжал оберштурмфюрер.— А я лелеял надежду, что вы снизойдёте до простого солдата — вы ведь всегда были снисходительны к простым солдатам, господин генерал, и согласитесь ответить на несколько вопросов…
Надо было понять, что кроется за развязной болтовней эсэсовца, и Карбышев сказал:
— Задавайте ваши вопросы.
— Оберштурмфюрер, это невыносимо! Разрешите уйти, или я немедленно сверну ему шею,— мрачно пробормотал тот, кого офицер называл ласкательным именем Пеппи,— широкий, почти квадратный детина с серым лицом.
— Совсем наоборот, мой милый,— слегка оживился оберштурмфюрер.— Тебе следует внимательно смотреть и слушать… и запоминать, не правда ли? Вполне вероятно, что нам не представится другой возможности побеседовать со столь выдающейся личностью, как его превосходительство профессор, доктор Дмитрий Карбышев… Итак, господин генерал, с вашего разрешения ставлю первый вопрос. Не считаете ли вы, что самым дорогим для каждого смертного является его собственная жизнь?
— Считаю.
— Благодарю. Я почти не сомневался, что вы ответите именно так… Соблаговолите, экселенц, ответить на второй вопрос. Если самое дорогое — собственная жизнь, то как надо расценивать тех, кто жертвует ею во имя умозрительных абстракций?
— Смотря по тому, какой смысл вкладывать в понятие «умозрительные абстракции»,— сказал Карбышев.— Великие идеи неотделимы от жизни. Служить им — и значит жить…
— Следовательно — я ставлю третий вопрос,— с вашей точки зрения, нельзя назвать безумцами или глупцами людей, которые сознательно отдают жизнь за то, что им представляется великой идеей?.. Да или нет?
1 Ваше превосходительство.
96
— За то, что на самом деле великая идея,— да.
Оберштурмфюрер повернулся к квадратному унтеру, вероятно своему помощнику.