Избранное
Шрифт:
Не успел я это «ну» договорить, как на мою лысину осел трескучий удар — аж в ушах колокольчики затренькали. Коробка со шляпами меня припечатала. Она хоть и картонная, и головные уборы в ней мягкие, однако лысина моя, чувствую, зарумянилась. Потер я темечко:
— Угостили не вином, а могутным кулаком.
— Прости, выскользнула…
Вячик в порядке извинения спустился на пол и рассыпанные шляпы собрал. Гляжу я на его руки…
Зрение у меня, может, и не орлиное, но очков не употребляю. И хотя окон на складе не имеется, да зато лампы горят дневного света — белого каления. И гляжу
А дело в том, что у кого-то видел я подобный ноготь…
Вроде бы, ну и что? Однако поразился я до задумчивости. Почему — и сам не понимаю. Вогнутый ноготь на левом мизинце…
Чужая душа потемки. А своя? В этот момент решил я здраво и бесповоротно, что этот Вячик есть шпион. Или что похуже. Но спрашивать его не стал, а сделал вид, будто мне все до лампочки.
4
У нас-то не склад, а складик. Вроде лабаза. Вот рядом занимает гектары настоящий склад — там и счетные машины ворчат, и краны гудят, и операторы пыхтят, и грузы идут в пакетоконтейнерах… Считай, работает завод. А у нас один электрокар, да и тот сдох. Короче — легкая промышленность.
Когда я пошел на эту работу, Мария дала мне коротенький наказ: неподъемную тяжесть не вздымать, в раскаленные споры не встревать, уму-разуму людей не поучать, жареные пирожки не едать. И так далее и в том же направлении. Я стараюсь. По крайней мере, изжогные пирожки в обеденный перерыв не употребляю. Что касаемо длиннокудрявого Вячеслава, то привязался он к моей заботушке, как репей к коровушке.
Из-за вогнутого ногтя на мизинце. Другой бы на моем месте сел да крепко подумал — глядишь, зацепка бы и отыскалась. Но я себя знаю, за шестьдесят лет-то изучил. Коли нарочно о чем задумаюсь, то искомое тут и пропадет, и чем дольше мучаюсь, тем оно неуловимее. А может явиться вдруг, как снег на голову. И что примечательно: отгадка приходит, когда думаю о постороннем, о какой-нибудь ерунде на квасе, о глупостях, о черт-те чем… Эти черт-те какие глупости вдруг сцепятся невероятным макаром, да и сцепятся-то вроде не в самом мозгу, а где-то на его краешке — и в дамки. То есть осенило. Короче, смекнул.
Но это когда будет, да и будет ли?.. А пока свербит.
На второй день подкатывает ко мне Серега-груз-чик с заковыристой улыбочкой:
— Фадеич, вы со Славкой поругались, что ли? Он Семен Семенычу на тебя бочку катил…
— А что в бочке-то?
— Якобы ты зануда и травишь в рабочее время байки.
Подобного форц-мажора я не ожидал. Так ведь они тут работают не первый день, а я вроде пришлого. С другой стороны, с подлинным верно — байки травлю, занудство во мне наблюдается.
— Вы небось с Вячиком подружки?
— Отнюдь.
— В ссоре, что ли?
— У нас отношения нормальные — не ссоримся и не здороваемся.
— Чего ж так?
— Откровенно?
— Само собой.
Мы сели на сдохший электрокар и повели беседу вполголоса.
— Фадеич, опасаюсь я его.
— С какой стати?
— Он ведь йог. Жердь толщиной с руку запросто о свою макушку переламывает.
Я почесал плешь — не потому, что зачесалось, а потому, что заныла.
— Так он что ж — рукоприкладством занимается?
— У него не заржавеет. В психичке ведь лежал.
— Да ну?
— Месяц связанным продержали в камере с мягкими стенами.
— А мне наплел, что перенес эту… лихорадку фик-фок…
— Вот после лихорадки его и прихватило.
— Выходит, и про отца не соврал? Якобы министр?
— Тут соврал — директор объединения. Папаша — будь здоров: куда хочешь вхож и откуда хочешь выхож. Поэтому, Фадеич, советую с ним не связываться. Себе дороже.
Тогда многое проясняется. Коли все вышеперечисленное сложить в одном человеке, то подобная личность хоть кого заинтригует. И то: псих, йог и сынок директора. Так что вогнутый ноготь тут ни при чем. Хотя, язви меня в подмышку, видел я подобный ноготь еще у кого-то, да внимания на нем не заострил.
— Фадеич, а тебе он как показался?
— Между нами, Серега, заподозрил я его.
— В чем?
— И сам не знаю в чем, а душой чую.
— Чего чуешь-то?
— Какой-то подвох.
Серега, конечно, напрягся выжидательно. И к месту, поскольку любое подозрение обязано иметь свой фундамент. А я мог только ответствовать примерами из жизни, когда душа узнавала наперед разума.
— Смурен он шибко.
— Как?
— Смурной то есть.
— Что такое «смурной»?
— Молчащий плюс злющий.
— Ну, это труха, Фадеич.
— Не скажи. От смурных всего жди. Вот послушай байку из моей биографии…
…Сидим мы как-то четверо мужиков — трое нормальных, а четвертый смурной. Говорим, конечно, про работу. Первый мужик, водитель-дальнейбой-щик, поведал о рейсах, о случаях, о грузах — зарабатывает дай бог каждому. Второй мужик, токарь наивысшего разряда, поделился про заготовки, про рас-преда-заразу, про расценки — зарабатывает тоже сытно. Третий мужик, то есть я, рассказал про бригаду, родное автопредприятие, коснувшись попутно соотношения первой сущности со второй, — на заработки, между прочим, никогда не жаловался, поскольку с работой дружу. А смурной молчит. Мы глядим на него: мол, давай выкладывай. Он и сказанул: «А я работаю в крематории». Мы, конечно, умолкли. Однако ж я поинтересовался, как у него с заработками. «Маловато, работу на дом беру». Мы крякнули и разошлись. Ну?
— Какую работу? — задумался Серега.
— А хрен его знает, мужик-то смурной.
— Эй, работнички! — гаркнул Семен Семеныч Гузь.
Женские кожаные пальто привезли. В длинных гробоподобных коробках. Мы с Серегой перекидали на стеллажи за милые глазки. И от физического труда стало на душе полегче, а то Серега меня совсем запугал. Вячик-то уже кажется натуральной зверюгой.
Когда мы сели это дело перекурить, я спросил:
— А как Семен Семеныч к нему?
— Заискивает.