Избранное
Шрифт:
— После вашего посещения так устал, — сказал весело, но с придыханием Васильев, — что думал, Юрий Николаевич, концы отдам. Но получилось наоборот. Вот уже который день хожу, и на душе гораздо легче.
Он широко расставил на столе посуду для угощения, налил нам и чокнулся с каждым пустой рюмкой.
— Сил во мне от вашей заботы столько прибавилось, — Виктор Васильевич с благодарностью окинул ребят, — что заново зажил. Завтра даже, думаю, может быть, контору навещу. Машину попросил. Как у них там дела, полюбоваться надо… — Васильев весело задумался, но дышал тяжело. — Если так дело пойдет, то дней за двадцать я на ноги встану, — закончил он решительно.
Умер
На всю западную Россию в ту пору надвинулась метельная морозная мгла. Пробиваясь сквозь метели по старинным русским дорогам, через древние города с благородными именами — Остров, Псков, Новгород, я думал об этих драгоценных наших землях, об их неоценимом вкладе в дело становления и развития русского всё и вся пережившего характера и думал о тех замечательных людях, которых рождала и по сей день рождает наша земля.
Мы ночевали в Новгороде. Влажная и липкая метель носилась по коротеньким замысловатым улицам и белым пламенем возжигала костры вокруг спокойных кирпичных стен кремля. Эти стены видели такое, что выпадает на долю не всякого города. Мы ночью проехали за город к Юрьевскому монастырю. Вода еще не замерзла. Вода под берегом шумела, черная, вязкая, она как бы съедала полосы снега. Плечистый Георгиевский собор высился среди метели как некий могущественный памятник русского духа, русского умения, русской силы. Таким он был задуман и таким отстоял бурные девять столетий на этом неспокойном берегу. Его стены высоки, честны и несокрушимы. И я подумал: есть что-то родственное в осанке, в характере, в натуре Виктора Васильевича Васильева этому великому созданию русской архитектуры.
И еще я думал тогда об этой удивительной, не такой уж простой и достойной всяческого внимания и уважения категории людей, которых мы называем в быту директорами совхозов да колхозов председателями. Слова эти для многих из нас кажутся порой бесцветными и будничными, но на деле-то определяют ими довольно часто людей замысловатой и упорной судьбы.
Вот хотя бы тот директор совхоза Андреев, что сидел у Васильева за столом. Ведь он приехал прощаться. Или те, что навещали Виктора Васильевича в клинике. Они тоже прощались. А сколько их приезжало к нему домой со всей области. А сколько было бережности в приезде каждого из них, — ведь важно, чтоб хозяин-то не догадался, что с ним прощаются. Какою величественной процессией вытянулись эти люди в тревожные дни декабря, когда везли Васильева из Глубокого на кладбище под Опочку. Это была величественная процессия соратников, сотоварищей, сородственников. Нет, не сейчас, но когда-нибудь я особо и от всей души хочу поразмышлять об этих замечательных людях. А между прочим, в той траурной процессии среди других на почетном месте шел тогда и меньший друг Васильева, его как бы выученик, председатель небольшого соседнего колхоза Николай Алексеевич Алексеев.
Через полгода ехал я на легковой машине в Глубокое. Кругом пробивала зелень счастливая листва. Тысячи, тысячи, тысячи крошечных зеленых бабочек обсели молодые упругие ветви, и ветви ликовали, ветви пели под синим небом чистоты и радости, ветви славили все, что дышит, что живет, что хочет жить и цвести. Оттого сердце каждого человека в такой праздничный день тоже расцветало и тоже благодарило землю и небо, ветер и воды за счастье улыбаться, петь, любить, трудиться и просто радоваться. На отворотке с Ленинградского шоссе у деревни Мякишево «проголосовали» двое крестьян. Один средних лет, один постарше, оба чуть навеселе, а может быть, просто захмелели от весны. Место в машине было, и мы подсадили попутчиков.
— Ну
— Не видите разве, как дела, — ответил что постарше, — все вокруг цветет, распускается. В такое время дела у всех должны быть хороши.
— Новый директор у нас, Юрий Николаевич, — сказал второй.
— Не Сергеич?
— Нет. Из соседнего колхоза.
— Из колхоза имени Мичурина, — пояснил что постарше, — такой деликатственный товарищ.
— Ну и как? — поинтересовался я.
— Пока ничего, — повел глазами в одну и в другую сторону тот, что постарше, — время покажет. Поживем — увидим.
— А вот знаете, уже что можно сказать, — со вздохом добавил, а может быть, даже и возразил тот, что помоложе, — странная с этим товарищем штука, вернее, от его обхождения штука получается: обманешь его — и совестно становится.
Старик вздохнул.
Некоторое время ехали молча. Потом старик немного недоверчиво, но с симпатией задумчиво произнес:
— Люди сказывают, будто колхозники золотые часы ему именные при расставаньице на собрании преподнесли. Да вроде бы даже некоторые плакали, отпускать не хотели.
— Да он вроде первый прослезился, — поправил второй попутчик. — Такой молодой мужчина, а вот, говорит, взял да заплакал.
— Значит, сердце есть у человека, — заключил старик, вынул из кармана кожаных штанов старенький носовой платок и вытер вспотевшее лицо.
Второй добавил:
— Аккуратный очень и порядок любит.
— Любит, чтобы все по-русски делалось, значит быть, — еще добавил старик, — чтобы все по-человечески, значит, делалось, как на Руси испокон веку повелось.
Я вышел от просвирни берегом озера к еловой аллее. Мостки утопали в теплой пахучей воде. По ту и по другую сторону озера на мостках хлопотали женщины, шумно и весело полоскали белье. Ребятишки катились из школы в деревню Паново; пробегая под высокими кустами расцветающей черемухи, они встряхивали ту или другую ветку, и с черемухи сыпалась роса, вместе с росою осыпались ароматные лепестки глубокого и пенистого цветения. И в воздухе на какое-то мгновение устанавливалась белая радуга из росы и лепестков. Радуга колыхалась, словно живые душистые ворота, которые светятся и растут. И где тут была роса, где были лепестки — уже понять было трудно, потому что рябило в глазах.
ВЕТЕР СРЕДИ САМОГО ПОЛДНЯ
Сегодня полдень, и солнечные тени кленов трепещут по всему поселку. Они трепещут не только на дорогах, лужайках, крышах, берегах; они вьются в воздухе, словно счастливые стаи птиц, которые собрались в дорогу, но никак им не хочется улетать. Это видит каждый. И каждый, конечно, знает, что в конце концов улетать им все же придется.
Поэтому люди заняты делом, они выходят на дороги, взбираются на крыши, они ловят эти кленовые тени, рассовывают их по карманам, за пазуху, складывают в мешки, сундуки, под кровати. Я только что видел девушку, которая сгребала за поселком стог из летучих кленовых теней. И грабли пели у нее в руках. Но девушка пока молчала.
Она работала. Девушка сгребла стог до самого неба, встала на него, выше холмов, крыш, сосняков. Она встала на стог в самом небе. Ее белые волосы рвались вдаль вместе с ветром, и платье рвалось и хлопало, как знамя. А стог журчал у нее под ногами. Так журчат ручьи, когда их много и сливаются они вместе, чтобы смеяться, пировать и хлопать друг друга по плечам.
Вот теперь девушка запела. Она пела без слов, но во весь голос. И руки подняла над собой, как два маленьких солнца, И освещала ими все дали, направо и налево.