Избранное

Куранов Юрий Николаевич

Там, над оврагом, пролетает ночная тревожная птица; здесь, среди неба, парит осенний сверкающий лист; туда, в даль дорог и столетий, улетает рожденная предками песня, и цветок наших дел, наших чаяний, надежд, свершений будет цвести вечно, когда руки наши чисты, наши помыслы непорочны, наша щедрость бескорыстна и разум наш неутомим, свободен и доступен восторженности.

Я сам еще не знал, что жизнь уже приближает ко мне день, который надолго заляжет мне в память своей чистотой, своей обиходной неповторимостью. А этот день уже стоял у меня на пороге, уже вознес руку, чтобы постучать в мою дверь, он уже поднялся по ступенькам порога,

и те не скрипели, не потрескивали, они только еле слышно напевали. Я это пение расслышал.

Я накинул плащ, натянул на затылок кепку, выпил на дорогу стакан воды, улыбнулся и с этой светлой улыбкой растворил свои двери, чтобы с высокого порога моего дома приветливо поклониться будущему.

ВЕСЕННИЙ ЗВЕЗДОПАД

Почки уже готовы, но листвы еще нет.

И с вечера пойдет ровный, легкий апрельский дождь. Он повесит на каждой почке по серебряной прозрачной серьге. Серьги будут покачиваться от ветра и от собственной тяжести, и свет переливаться будет в них полновесно и прозрачно. Так серьги превратятся в звезды.

Ночью при тучном и властном сиянии луны звезды будут капать с моей молоденькой березки в темную, бездонную воду озера. И будут медленно тонуть там во мраке, кружась, вращаясь, но не растрачивая света.

Так под березой к утру светиться будет уже глубокое таинственное облако звезд, такое светящееся и вытянутое конусом.

До рассвета, пока не встанет солнце.

РОДНИКОВОЕ УСТЬЕ

В то утро ощущение полета уже зародилось во мне, — вернее, не само ощущение, а предчувствие его. Как это часто бывает, когда человек с волнением ожидает какого-то важного события и внутренне торопит его.

Утро наступило светлое и молодое, солнце раннего лета сияло над всею Великой. Там, в сторону устья, где река разливается широко и величественно, вода лоснилась от серебряного блеска и уходила в озеро широким веером, над которым высоко и низко метались чайки, что-то кричали женскими отчаянными голосами, кого-то призывали, кого-то отпугивали. Так начиналось утро, когда мы с Николаем Алексеевичем, пожилым осанистым шофером, проходили «Волгой» над новым стремительным и таким полетным мостом через реку Великую на полном виду еще более осанистого псковского кремля. В машине был включен и громко работал приемник. Какой-то знакомый голос деловито доносился из приемника, голос этот что-то перечислял, кому-то что-то докладывал. «Какая странная передача», — подумал я. Что-то совсем не актерское было в этом голосе.

— Сейчас Григорий Иванович о нас позаботится, — сказал шофер и кивнул в сторону голоса, — спросит, где мы и что с нами.

И я только теперь догадался, что это совсем не радиопередача, а слышу я голос Гецентова, который по рации перед кем-то отчитывается.

— Это он перед кем? — спросил я шофера.

— Что перед кем? — удивленно посмотрел на меня Николай Алексеевич.

— Перед кем отчитывается? Перед обкомом? — уточнил я свой вопрос.

— Нет, — протяжно и снисходительно ответил шофер.

— Перед райкомом?

— Да нет же, — шофер улыбнулся так же снисходительно.

— Так перед кем отчитывается?

— Это он диспетчеру сведения дает, — добродушно и вежливо пояснил Николай Алексеевич, — сейчас о нас вспомнит. И трех минут не отстукает,

как вспомнит. Время уже.

Я внутренне ухмыльнулся и не поверил этому пожилому человеку с мягким крупным лицом и с плавными спокойными движениями. Но трех минут и верно не прошло, а Гецентов спросил:

— Николай Алексеевич, где вы? Как ваши дела?

Шофер деловито и с достоинством объяснил, что гость, то есть я, сел в машину вовремя и мы находимся в таком-то месте такой-то улицы, на выезде из Пскова.

Пусть надо мной смеются циники, пусть безапелляционно и с некоторым раздражением улыбаются директора иных совхозов, председатели райисполкомов и некоторые другие административные работники, но я скажу правду: я чуть не заплакал. Я чуть не заплакал от радости там, на северной окраине Пскова, когда услышал голос Гецентова. Я, можно сказать, ждал такого момента всю жизнь.

Что греха таить, мы так привыкли к тому, что слово и дело в нашем обиходе подобны неумелому ездоку и норовистой лошади, а к своему и чужому времени мы относимся как к чему-то ничтожному и уж во всяком случае достойному этакой запанибратской пренебрежительности. Сколько раз любому из моих и ваших знакомых приходилось обещать и не выполнять обещанного, а сколько нас не то что обманывали, но ставили в такое положение, что и спросить-то неудобно, почему та или другая обговоренная ситуация не состоялась. Да о чем говорить, если на абсолютно официальном уровне совхоз Глубоковский ежегодно подписывает договора с хозяйствами-пайщиками о поставке молодняка и почти никогда не получает скот в обусловленный срок, я уж не говорю о кондициях. Между прочим, принято решение, так мне объяснил Алексеев, на будущий год покупать скот у пайщиков по окончательной цене три рубля семьдесят копеек за килограмм живого веса. Но Алексеева это мало радует: ведь бычков-то ему будут поставлять все такими же полукормленными, потому что кормить будут не для себя, и все равно придется покупать их в любом виде. Так-то.

Но вернемся к нашему устью, к рассвету и к легкому бегу машины по шоссе Псков — Гдов и к тому возвышенному состоянию сердца, в которое мы уже успели в это радостное утро прийти.

Гецентова я застал в кабинете над высоким обрывистым берегом Великой, как раз там, где река уже без всякой осторожности по-богатырски расправляет плечи, а течение принимает величавый покладистый характер и более напоминает уже полет, а не течение.

— Вот, — сказал Григорий Иванович, вставая из-за стола и улыбаясь мне тяжеловатым взглядом цыганских глаз, — казус мне сегодняшний день подкинул: с утра одну нашу работницу, на руководящей должности она, распек я за необязательность. А потом остался один и заглянул в свою книжечку, есть у меня одна такая с датами, у кого из наших рабочих и когда знаменательное в жизни событие. Вот и смотрю — день рождения сегодня у этой женщины. Так мне, Юрий Николаевич, неудобно перед ней сделалось.

А я мгновенно, стоя в этом простом, широком и солнечном кабинете Гецентова, вспомнил нашего глубоковского председателя сельсовета Андрея Александровича Бурунова. Несколько лет назад внезапно и очень серьезно заболела молодая женщина, секретарь сельсовета Федорова. Увезли ее из села на. «скорой помощи». Все вокруг были встревожены. Дня через два повстречал я Бурунова возле почты.

— Как дела у Федоровой? — спрашиваю.

— Ничего, все нормально, — отвечает Бурунов, невозмутимым гренадерским взглядом глядя мне в лицо.