Избранное
Шрифт:
Я смотрю на медлительные руки этой почтенной женщины, с глазами, полными красоты, достоинства и неизъяснимой доверчивости ко всему, что ее окружает, и к сердцу моему подкатывает удушающее и счастливое желание заплакать. Я отворачиваюсь и смотрю за окно. И вижу я там одни только белые розы. Красных я не вижу, они исчезли. Белые, крупные, сверкающие розы склоняются к деревянному окошку дома Масленниковых. Их доброе глубокое дыхание исполнено сверкающей и нежной седины.
ВСТУПЛЕНИЕ К ПРОДОЛЖЕНИЮ
Девятую осень встречаю я в Глубоком и уже присмотрелся к ней немного. Уже приметил ее деловитую распорядительность, как все у нее продумано и как отработано. Сейчас такая пора, что для осени главное — смыть с деревьев листву. А это не такое уж простое дело, для этого необходимо умение. Ну что стал бы делать с листвой любой обыкновенный человек, если бы перед ним поставили задачу: в течение двух недель
И тут закипела бы работа. Сняли бы с занятий учащихся всех средних школ, пригласили бы техникумы, училища, отправили бы на листобой служащих не особенно ответственных учреждений, и по всем дорогам загудели бы грузовики, автобусы с народом. А ветер бы шумел над лесами да озерами, и звонко трубила бы сквозь него в свои золотые трубы осень. И это было бы самое золотое время в администраторской судьбе того смельчака — начало кампании, потому что закончилась бы она для него глубоким поруганием.
И в самом деле, что можно предпринять, когда у тебя над головой шумит золотая береза или алая осина и ветер струит ее листву под косогор или в речку, а то и просто заметает всю листву с вершины донизу в небеса. Стой себе, запрокинув голову, наливай зрачки синевой осеннего неба, гуди на все леса растревоженным сердцем, вскинь в небо восторженные руки, пой на все озера или прямо здесь, в этом золоте березника, целуй румяную, чистую и счастливую девушку в золотые пылающие щеки.
Между тем осень! Уж осень знает, где чего горит, как светит, откуда полыхает и с какого края какой пожар запалить. Сначала, где-то еще в глубине лета, чуть засветятся на березах желтые листочки, совсем как будто случайно. Потом проглянет прядь. Потом певучая и низкая над межой ветка липы, там, где ты пробегаешь к вечеру с шапкой боровиков, неожиданно покажется золотой. Вся. Сразу. Это уже что-то! Но после этого получится так, будто осени больше ничего не нужно. Будто осень обо всем забыла и где-то пошла стороной. Зацветают поздние цветы, ликует солнце, ветер теплый прилетает с юга, и на мостках и в лодке посреди озера продолжают как ни в чем не бывало загорать беспечные и юные красотки, тяготясь одиночеством. Это приезжие дачницы из Ленинграда. Они словно забытые где-то на даче букеты, которые сами не знают, для чего их сюда принесли с полей и из садов, поставили на тумбочку и…
Красавицы загорают в одиночестве, и смотреть на них издали не так уж весело. А народ! Народ уже давно и безвыездно в поле. Пристальному глазу среди всей этой иллюзии лета отовсюду видно, какой малиновый оттенок уже получила сквозная синева небес и как густо, жестко шумят на деревьях пожелтевшие листья. Порою шум их напоминает грохот.
И вот однажды утром, опять-таки как будто невзначай, ударит легонький морозец. Он раздастся рано, словно где-то в стороне прокатится легкий отзвук бильярдных шаров, которые не то коснулись друг друга, не то над ними кто-то просто наклонился и щелкнул в воздухе перстами. Вот теперь листва уже заметно пожелтела. Лист сделался легким. Он как чей-то усмешливый взгляд, отдаленный и одновременно близкий.
Теперь нужно ждать дождей.
Дожди придут однажды вечером, неслышные и еле уловимые своим прохладным и сумеречным дыханием. Как будто капля упадет на крыльцо… Или это просто послышалось? Как будто капля прошелестит по вязу, или это там на ночь примостилась осторожная и бездомная птица. Как будто шорохи послышались вдоль мглистой рощи… Или все это чудится?
Но нет. Пора. И ночью уже по крыше, уже по стенам, уже по стеклам потекут, потекут холодные и невеселые потоки. Все отяжелеет. А утром в деревьях старость вон уже поселила свое скрипучее дыхание. Березы, клены, вяз — теперь все смотрят на тебя немного обреченно и что-то вспоминают, вспоминают. Но вот нагрянет буря, холодный ветер вдруг сорвется и налетит оттуда, из Похьелы, завывая, рыча, со скрежетом, со свистом и грохотом. Всесильный этот ветер шуметь будет день, и второй, и третий… Деревья опустеют, листва устелет все: дорожки, берега, ложбины, взгорки. В леса придет прозрачный, чистый воздух, которым дышится легко и весело. Поднимется, заблещет синевою небо, и станет видимою каждая ничтожная соринка на крыльце и на железной крыше соседского дома. Такая осень всегда похожа на молодость.
Вот такою благосклонной порой я и закончил вторую часть моей книги о Глубоком и на многое смотрю теперь уже издали. Ведь как-никак девятый год пишу я об этом примечательном селении, и эти мои писания приносят мне восторги, просто радости, уныние грустных размышлений, а порою — печали. Жестокие житейские печали порой со скрипом поднимаются на мой порог, трясущейся настойчивой
В Глубоком директорствует не Виктор Васильевич Васильев. Его нет. На месте Васильева его давний друг Николай Алексеевич Алексеев, чернявый, крупный, подвижный человек с обходительными манерами, с прицельным быстрым взглядом, с широкой стремительной походкой, когда руки вразброс, перед собой, а кисти рук немного отхлестываются в конце движения за спину. Алексеев работал неподалеку в небольшом, уютном колхозе. Правление этого хозяйства стоит на гладком холме, высится среди ухоженных полей, вдоль них в конце первой мировой войны пленные австрийцы проложили железную дорогу, которую в конце второй мировой войны немецкие оккупанты разобрали. Правление колхоза в светлом здании белого кирпича соседствует с чистым и высоким зрительным залом. Отсюда, с холма, видны почти все угодья хозяйства вместе с тремястами гектаров отвоеванных у болота земель и с новенькой фермой. Ферма построена аккуратно, есть в ней механизированная подача кормов, механизированная их уборка, автоматизированная дойка, душевые комнаты, в которых молодые доярки могут смыть и пот и пыль с усталых и настойчивых своих тел после нелегкого трудового дня, приветливый красный уголок. Вся эта уютная молочная ферма в денежном отношении тянет ой как много! Вот заложив и построив это премилое любому сельскому сердцу строение, Алексеев решился оставить свой колхоз и отправиться директором на глубоковские земли.
За два года с приходом Алексеева многое свершилось тут, на этих берегах, из того, что было задумано или чего никто не задумывал. А кое-что из задуманного и не свершилось. Так что есть над чем погоревать и есть чему радоваться. Так в жизни всегда и бывает.
Вот довольно часто я называю Глубокое удивительным селом, прекрасным уголком и все в таком роде. Но значит ли это, что Глубокое так явно и недвусмысленно превосходит все, что есть на свете, а люди здешние составляют какое-то крайнее исключение среди других? Нет. Совсем не так я думаю, когда пишу или произношу эти слова. Действительно, для сердца моего Глубокое со всеми своими озерами, лесами, пашнями сделалось местом исключительным и редкостным. Но пишу я о нем главным образом потому, что здесь, среди этой красоты и природной гармонии, протекают процессы в общем свойственные всей нашей земле, особенно той земле, которую величественно и деловито мы в последние годы именуем Нечерноземьем. А тут, среди этой красоты и естественности, все особенности, все сложности начатого нами в Нечерноземье преобразования смотрятся особенно вещественно, объемно и поучительно. И еще здесь, в Глубоком, как, впрочем, некогда в Пыщуге, я острее чувствую, что любой человек, любая человеческая жизнь, любое доброе или хотя бы просто значительное дело достойны того, чтобы о них написать. Все исполнено особого смысла, красоты, тревоги, поэзии, высокой радости или глубокой скорби. Случайная дорожная улыбка, внимательный прохожий взгляд, отзвук далекой песни, оброненное сердцем слово так же прекрасны, как свет далекой звезды, вечернее касание ветром цветущей сирени, звук падающих в бочку капель дождя, равномерный и одинокий блеск летящего над сонными деревнями спутника.
Где-то там, за озером, как будто бы проснулась тихая скрипка и повела какое-то отдаленное пение. Или это ветер шумит по бревнам моего дома? Да нет. Чего уж такого общего между ветром и скрипкой? Да и ветра никакого нет. Тишина. Тишина, и ложится на землю тонкий мороз. Да то и не скрипка совсем. То тихая и добрая виолончель. Но где же и откуда взяться тут виолончели? Нет, это просто наваждение. Или такой мороз такими нежными руками заковывает лед по берегам и вглубь глядится синими зрачками и дует на воду, чтоб тонкий лед зелеными полосками ложился под зарей, светился и звучал. А на рассвете как будто кто-то улыбнется там, за гейденовским парком. С такой улыбкой школьники бегут вдоль берега на уроки. С такой улыбкой молодая женщина спускается с корзиной стиранного чистого белья к воде. С такой улыбкой… Нет, это иней. С такой улыбкой нежный тихий иней приходит и ложится на ветви сосен, кленов, лип. Он делает их легкими, послушными, он придает достоинство любому позабытому на дереве листку и каждой ветке. Он, может быть, играет что-то, этот иней, но я не слышу.
Я думаю сегодня о другом.
КРУЖЕНЬЕ СНЕГОПАДОВ
Озера спят. Они закованы тяжелыми заснеженными льдами. Они далеко просматриваются сквозь облетевшие чащи лесов повсюду и везде. Лежат спокойные, сияют снегами, утоптаны дорожками, прострочены тропинками, расцвечены следами. Вон голубеет резвый след, как колокольчики рассыпал заяц вдоль озерка. Молчат мои озера и что-то думают в тиши своих глубин.
Но вот спокойные, чуть сероватые туманы опустят облака на землю. И словно музыка склонилась на поля. Склонилась к хуторам, ложится на озера. Все одевает дымкой, сначала мелкой, потом потяжелее. Деревья, крыши и заборы — все приобретает чистый, ровный цвет, неуловимо и прозрачно. Молоденький березник становится малиновым. И ели опускают до земли тяжелые заснеженные шали, их шишки заалели и стали влажными, душистыми. Шишки дышат и шепчутся со снегопадом. И стая деловитых клестов проходит по ветвям.