Избранное

Корнилов Борис Петрович

Глава третья

Не мерцанье сабель, не цокот и гром эскадронов, детству милая песня, веселое уничтоженье врага… Нет, война — это, оперы сей не затронув, полустанок, заброшенный к дьяволу на рога. Не «ура», поднимаемое атакующей конною лавой, а солдатская песня про журу, про журавля. Станционный козел, украшаемый костью трухлявой, молча слушает песню, покрытую вечною славой, удивляется ей, золотой бородой шевеля. Так война повернулась к Сергею. Он видел, от печального однообразья устав, как худой машинист — обгорелый, измазанный идол — без гудков уводил в осторожную полночь состав. Полночь бьет пулеметами, тараторит смертельною сплетней, — безразличны Сергею идущие боком бои, он отбился в дороге от матери — десятилетний, он таращит на шпалы глаза молодые свои. Ходят мимо солдаты, тоскующие о женах, стынет здание станции, обреченное штабом на слом, с юга ветер доносит дыхание трав, зараженных трупным ядом, предсмертной испариной, злом. Вот на юге трава… В ней бы скрылся такой человечек, как Сергей, до макушки, до золота пыльных волос… Он бы лег, он бы слушал колыбельную песенку речек, чтобы легче дышалось ему, чтобы крепче спалось. Ночью жгут у перрона костры: варят кашу и сушат онучи… И Сергей подползает на огонек с ночевой. — Ты откуда, парнишка? — Корявые руки вонючи, но зато уж и ласковы… — Дяденька… — Ну, ничего… А под утро, когда, утомленные боем, спят, завернутые в шинели, и видят приятные сны, и особенно пахнет весной и травой зверобоем, и смолистою, чуть подогретою, шишкой сосны, — вдруг ударили с левого фланга… Вибрируя: п-иу…у… — сухо щелкая в камень, пролетая, впиваясь в зарю… Это пуля. Спасайся! Сергей уползает в крапиву, слышит: — Сволочи, к пулеметам… Андрюшка, тебе говорю… Над Сергеем склоняется парень — большой, одноглазый, в ухе часики вместо серьги, и на шее мерцанье монист… — А ну, поскорей вылазий!.. Обратите внимание ваше: какой небольшой коммунист… Так Сергей попадает к махновцам. Тут уж начинается буча — гром, дым, пыль, война, и мохнатое знамя предводительствует, как туча, и распластана грива запаленного скакуна. Одноглазый бандит покровительствует Сергею, то напоит его самогоном до белых чертей и тоскует спьяна: — Я тебя и люблю и радею, потому

обожаю еще не созревших детей. Я и сам молодой был, красивый… но глаз, понимаешь ли, вытек — потому меня шашкой коммунисты ударили раз… И целует Сергея разбойник и сифилитик, уважаемый бандой за сифилис и за глаз. У него был запой — он трепался, бунтуя, по селам, и, похожий на бред, на страшилище-нетопыря, он расстреливал пленных, В ажиотаже веселом пулю в пулю сажая, во всё матеря. Липкой грязью зашлепанный, словно коростой, разводя на затылок квадратные плечи свои, он размахивал жесткою плетью четыреххвостой, и свистели четыре хвоста, как четыре змеи. С неба падали звезды, гармоника тяжко вопила — то в обнимку, в дыму разбредаясь по степи рябой, сотоварищи пьют самогон и багровое пиво, одноглазого чествуя песней, тоской и пальбой. А когда окружили ту банду Буденновские отряды — одноглазый попался, как мальчик, как кура во щи, говорил по слогам: — Да чего ж вам, товарищи, рады. То-ва-ри-щи… Он божился и клялся: — Будь я гадом и будь я заразой… — Он вертелся в предсмертии колесом на оси, но во имя победы налево идет одноглазый — и вороной душа его улетает на небеси.

Глава четвертая

«Черная рубашка, дыра на пуп'e. Ящик под вагоном — прекрасное купе. Что же мине надо? Что же тибе надо? Что же нам обоим с тобой — шантрапе? Паровозы ходют с Москвы на Одессу, а с Одессы ходу опять на Москву… И тоска на сердце — ну ее к бесу такую тоску! Машинисты пару поддают, шуруя, паровозы ходют, прямо как стрела, мне тоска такая — скоро вот умру я, так зачем же мама мине родила?» Ребята поют не в голос, хрипя выходит из горла шатающаяся песня в зеленую, сочную тьму… Война их несла в ладонях, война их мяла и терла, война их учила злобе, как разуму и уму. Тачанок припадочных грохот, и жар полуденный адов, и дышащий смрадно ладан в руках жестяных попов, но войны уходят в землю осколками снарядов, обрывками сухожилий, остатками черепов. Сергей поет, вспоминая, как задом падали кони перед клубами жирной и плодоносной земли. Сергей поет. Его слушает публика, на перроне и паровоз, идущий с Москвы на конец земли. Когда подают копейку… — Чего так распелся, на, мол… — Сергей копейку за щеку — она ему дорога. Порою интересуются: — А ты сегодня шамал? — Я? Не… не шамал… — Выслушивают: — Ага! Уходят степенно и важно, пышны, велики, спокойны, их ожидает ужин, дети, жена, постель; они уходят в землю, как все уходит, как войны — осколками снарядов, осколками костей. А я пойду погуляю — меня окружает усталость хандрой и табачным дымом, а трубка моя пуста, мне в этой жизни мало чего написать осталось, написано строк четыреста — еще не хватает ста. Пойду через Марсово поле до темного Летнего сада с распахнутою душой… Подумаю, как Сергею доехать до Ленинграда — он очень хороший город: вечерний, весенний, большой.

Глава пятая

Распахнуты кассы Народного дома. В окошках кассирши сидят деревянно. В саду по американским горкам смешных вагонеток летят караваны. Визжат кокетливые девицы, взмывая к небу, срываясь на дно. Кривое зеркало портит лица — удовольствие одно. Молодые люди гуляют с дамами, интересуются ими, и всё… Отполированное задами, мерцает веселое колесо. Скрипят несмазанные качели. Приятна беспроигрышная лотерея. Идите в кассу, покупайте билеты, как можно скорее, как можно скорее! Вот так, захлебываясь, на афише полуметровые буквы кричат, с фанеры срываясь все выше и выше, и всюду, и в уши, и в уличный чад. Тогда на качели, на серые скалы, скорее в охапку хватая народ, трамваи бегут из Невской заставы, и с Выборгской, и от Московских ворот. И ты, потрясенный, вспотевший, зажатый, напрасно взываешь, хрипя и визжа: — Остановите, вагоновожатый, вагоновожатый, вагоновожа… Вагон пролетает багровый, крылатый, но возле Народного дома… — Пожа… Любитель забав, выходи и не медли, измятый, застывший, лиловый с лица, как будто его смертоносные петли давили — не додавив до конца. Спеша покупали билеты. У входа сверкали вертушки, впуская народ: — Татьяна, скорее… — Какая погода! — Маруся, гляди — иностранец… — Урод!.. И все благодушны. Из-за погоды идут преимущественно счетоводы — одетые в пары, степенно и пышно спускаются в сад, как восходят на трон, желая, чтоб все основательно вышло, влекут тридцатипятилетних матрон. Влетают с гитарами рослые парни — нос по ветру… желтые зенки сыча — скорее туда, где шатаются парами белесые швейницы, враз хохоча… Девчонки идут с Петроградской и с Охты, тяжелыми стаями, душно дыша, — косынки и майки, костюмы и кофты — любая из них до чего ж хороша! Отдайте мне молодость, ловкую, злую, взамен за квартиру, за мебель, ковры, чтоб снова с любимой напропалую срываться с американской горы, прыжками, скольжением по льду, бросками… Всей кровью приказывая: — Скорей! — И воздух глотать голубыми кусками, чуть-чуть пересоленный воздух морей. В тот вечер цвели невозможно каштаны — их пышные свечи стояли, горя распухшим огнем лепестков, — и нежданно на десять минут полыхнула заря и ухнула в черную воду. Раиса (наверное, помните — в первой главе, — подруга Сергея) глядела, как высох вечерний туман в раскаленной траве. Потом побежал от Балтийского моря, второй на зеленые лезвия налег и согнул их, бунтуя и споря, бесцветную кровь из ранений лия. Он полз, седоватый, огромной лисою, пыхтя, расстилая хвосты и усы, — скамейки уже покрывались пыльцою холодной и густо упавшей росы. Раиса постлала газетку и села напротив Народного дома, как раз за изгородью грохотало, свистело, гремел барабан и гудел контрабас, какая-то дудка задумчиво выла… И вспомнила Рая, что в этом саду она повстречала Сергея. То было в такое же время, но в прошлом году. А шла она с Катей, с фабричной подругой, и яблони так же стояли в пуху, и дудка все так же гудела под ругань, под хохот, под песенки, под чепуху. Сидели на пыльной скамейке. Все выше деревья растут — лиловеют, скрипят… И к полночи он из-за дерева вышел — рубашка-апаш и гитара до пят. — Позвольте присесть, — на ходу золотую рванул загудевшую гневно струну и песню запел, что «люблю молодую, такую хорошую, только одну». Послушали песню… Влюбляясь, хихикая, стирая румяна и пыль со щеки. А в песне — зима и метелица дикая, тоску и разлуку поют ямщики. Пожалуй, любовь начинается с песен. Мы — жирные птицы — поем по ночам… Раиса подумала: «Он интересен», — и дрожь по ее пробежала плечам. Так приходит любовь — не черемухи шелест, не чешуйчатая совратительница-змея, а тоска и грудных набухание желез, под кроватью комок из ночного белья. Нет, любовь тяжела, и амур со стрелою не выход — я видал много разных любовей, а в общем, одна — жестким пухом покрыта, стрекозиные глазки навыкат, вот не знаю — копыта ли, ноги ль? Душна и потна. Но прекрасна такая — без беседок и без усадеб, человеческая, живая, в поту и в крови, наше время пришло, и пора ликвидировать садик — сей единственный, универсальный плацдарм для любви. Говорите об этом своим золотистым любимым: садик — пусть даже райский — еще не расчет. И любовь переходит в жилье, пахнет дымом, скоро дети пойдут, молоко голубое течет. Шел вторую неделю и радовал месяц медовый, но Раисе покоя одно не дает, почему у Сергея монеты и времени вдоволь, водку пьет, не работает, песни поет. Только знает трепаться, гудеть по бульварам гитарой, от вопросов легко отмахнуться, шагая во тьму: — Что мне ваши заводы! Я в пивную хочу — я не старый… Что я — дыму не видел? Я, может, родился в дыму… Две недели проходят, и третья уже на исходе, нет Сергея — пропал, не ложится Раиса в постель… Он приходит с товарищами, все ребята одеты по моде: — Ну, хозяйка моя, принимай поживее гостей… Обращаясь к парням: Их, таких — у меня — незамужних, сами знаете сколько… — И гости грохочут: — Ха-ха… — Пьют коньяк, и бушует Сергей: — Я — домушник. Ну, так что же! Профессия не плоха… Организована у Раисы конспиративная хаза. Золотой в ней хозяин: — Малина хорошая… во! — Он кричит на Раису: — Ты дура, ты бикса, зараза…— Он споил управдома… Не боится теперь ничего. Год проходит, гремя, Рая глохнет от этого грома, всё в дыму — этот вечер в дыму — голубой и сырой… Так она вспоминает на скамейке, что против Нардома, год уходит налево, теперь наступает второй.

Глава шестая

Вас когда-нибудь убаюкивали, мурлыкая? Песня маленькая, а забота у ней великая, на звериных лапках песенка, с рожками, с угла на угол ходит вязаными дорожками. И тепло мне с ней, и забавно до ужаса, а на улице звезды каменные кружатся, петухи стоят, клювы вытянуты, пальцы скрючены, в глаз клевать с малолетства они научены. И луна щучьим глазом плывет замороженным, елка мелко дрожит от холода телом скореженным, и замечется в небе, как молния, птица черная, птица дикая… Только мне хорошо и уютно, песня трется о щеку, мурлыкая. Это в детстве. Но даже и после, когда на постели — то испорчен пружинный матрас, то бессонница — полночь глуха… Вдруг захочется, чтобы, баюкая, пели про пыхтящее дерево, про огромного петуха. Станет полночь тепла — одиночества нет и в помине, песня лапкою трогает старую щеку твою, вспомнишь детство смешное, уснешь где-нибудь на «амине», на каком-нибудь «баюшки, баю, баю». Так и Рае хотелось, чтобы пышные плавали ели, чтобы снег полыхал, чтобы звезды текли над зимой… Чтобы ей, задыхаясь, унылую песенку спели или, все забывая, запеть и заплакать самой. Но довольно мечтаний. Осталось полчаса до трамвая: разбегутся по паркам, светя фонарями во лбу, — вон они пролетают, качаясь и завывая, развозя из Народного дома густую толпу. Только-только хотела привстать. Кто-то под руку… — Бросьте!.. — Я, гражданка, по делу… — Какие быть могут дела!.. — Рая смотрит. Глаза помутнели от злости: это в прошлом году она неученой была. — Потоскуемте вместе? — Какая от этого радость? — Радость, прямо скажу, не ахти какова, а тоска, может, будет немного покрепче на градус, вот и все преимущество… — Мало… — А хватит пока. Разрешите, я вас провожу! Потолкуем о звездах, о Васильевском острове, можно о бирже труда, вы понюхайте только, какой изумительный воздух… Вам куда? Неужели? Представьте, мне тоже туда… Это — Зоологический сад, тут живут обезьяны и тигры, попугаи, медведи и разного много добра. Вы играете в игры? Какие вы любите игры? Не играете? Ну? Неужели? Напрасно. Пора. Игры нам развивают живот, наши руки и мускулы тела!.. — Он попрыгивал, радуясь и хохоча… Рая тоже смеялась, потом потихоньку запела, головою касаясь такого большого плеча. — Приходите на стадион. Не придете? — Приду… — Непременно. Я за вами зайду. Как ваш адрес? — Ко мне? Не сейчас… Мама очень больна. Вообще у меня перемена: мы меняем квартиру — На Выборгской будет у нас… — Хорошо, хорошо. Приходите, спросите Крылова, вам покажут. Глядите, хорошая наша река… Ну, придете? — Приду, обязательно… — Честное слово?.. — Обязательно… — Ну, приходите. Пока.

Глава седьмая

Мутный вечер встал к окну спиною, как бы унижая и дразня, где-то в коридоре за стеною примуса послышалась возня. Что там жарят? Рыбу

в постном масле? Вот пришло житьишко карасю… Господи… Скорее бы погасли… Нет — не гаснут, а шипят вовсю. Прогремит по улице подкова. Проревет петух, по горло пьян, — может, почитать чего такого, завалиться с книгой на диван? Нет. Темно. Вчера за неуплату по квартире выключили свет, а окно похоже на заплату наших темных, безысходных бед. Эта жизнь большой и мелкой — всякой гадости и горести полна… Стол стоит дубовой раскорякой, мухами засижена стена. Водки выпить! Надоела водка — вот какая вышла ерунда: к этим градусам привыкла глотка — думает, что кислая вода. Да, тоска Сергея чуть не съела — целый день валяется один: после мокрого по драке дела он выдерживает карантин. Хоть бы Рая шла скорее, что ли, поглядеть противно — как тюлень, — поясницу отлежал до боли, а переворачиваться лень. Вот и Рая… — Ты куда пропала? — Прорастающие рвет усы… — У меня делов с тобой немало: покупала к водке колбасы… — Черт. И к парикмахеру не выйдешь, — Выведут. — Покаркай у меня… — Я не каркаю, а вот увидишь… — Замолчи. Дай прикурить огня… Приподнялся. — Поскорей давай, чтоб одна-другая здесь нога… В это время дверь — с крючка… — Лягавый! — Поздно. Тут секунда дорога. Он шагает словно из тумана, дуло вороненое горит, с поводка спускает добермана: — Здравствуйте, ребята, — говорит. Доберман — красавец. Жар подпалин. Кровь летит под кожей, горяча, Прямо на Сергея. Тот повален. Доберман стоит над ним, рыча. Вот и все. Никто из них ни слова. Хорошо закончился улов. Но Раиса в агенте Крылова узнает, бросается: — Крылов! — Здравствуйте! Простите, что при муже я ворвался, — произносит он. — Я вас помню, помню. Почему же не пришли ко мне на стадион? Ну, договоримся по дороге — вы со мной пойдете. Поскорей… Входят понятые. Только ноги видит злые, тяжкие Сергей. Вывели. И дуло за спиною. Ночь кругом туманна и бела. Он клокочет трудно, со слюною: — Продала? За сколько продала?

Глава восьмая

Яхта шла молодая, косая, серебристая вся от света, — гнутым парусом срезая тонкий слой голубого ветра. В ноздри дунул соленый запах — пахло островом, морем, Лахтой… На беспалых и длинных лапах шли шестерки вровень с яхтой. Не хватало весел и лодок — с вышек прыгали прямо в воду, и под ними качался остров, весь сведенный от напряженья — вглубь копьем уходили острым на четыре почти сажени. Молодые, далекие дали, плоть воды и земли живая, где-то девушки хохотали, рыбьей стайкою проплывая. Солнце пышет веселым жаром, покрывая плечи загаром, похваляясь плеч желтизною (то ли будет через неделю), я почувствую, что весною года на три помолодею, что еще не сечется волос, что, плечом прорываясь в заводь, грохочу, заявляю в голос: — Я умею и петь и плавать! — Но пора… Холодной спрыснут пеной в молодом лирическом бреду — я от лирики второстепенной к повести суровой перейду. Время истекает дорогое, утро наклоняется к плечу, так сказать, пора, перо, покоя… Говоря попроще: спать хочу. Чем вас огорошить острым, новым? Вот Раиса, но она не та — скоро месяц, как она с Крыловым плаваньем и ветром занята. Вышла из купальни — вся дрожала, на руках пупырышки горят… — Я вас провожу домой… — Пожалуй… — Ивы по дороге встали в ряд. Шли — молчали. Темнота все туже, и, уже прощаясь у ворот: — Вы о ком скучаете? О муже? — Я? Не знаю… — Ничего, пройдет. Ведь домзак еще не мыловарня, Он, поди, теперь не дует в ус — хорошо возьмут в работу парня, будет парень, как окончил вуз… Как у вас на фабрике?.. — Все то же… — Хорошо. Теперь идите спать. Вы сейчас как будто помоложе… Ну, шагайте. Завтра ровно в пять… Он ушел: еще тошнее стало, кожа вся скукожилась у рта. И в квартире вдруг у двери встала: комната ее не заперта, но вошла. Навстречу встал с дивана… — Ой, Сергей!.. — Черён и нехорош, он вытаскивает из кармана белый нож, удобный, финский нож. Он ее встречает тихими словами, ночь в окно ударила, светла: — Или не житуха тебе была с нами, или не хватало барахла?.. Два дыханья молодых и душных, бьется песня где-то вдалеке. Милую махновец и домушник видит. Браунинг в ее руке… К этому финалу приготовясь, я свою заканчиваю повесть. Перед, вами, дорогой, во многом я, читатель, чувствую вину… Шел я по проторенным дорогам, песенку насвистывал одну, злоупотребляя диалогом. И не свел сюжетных линий, чуя их, как вожжи в кулаке, но зато я рад, что видел синий браунинг у девушки в руке, что герои пели и купались, пылью покрывали кожу щек, что уже нажал, не дрогнув, палец невспотевший, спусковой крючок.

1933

Агент уголовного розыска. При жизни Б. Корнилова печатались первые главы: «Звезда», 1933, № 7; в том же году — в сборнике «Стихи и поэмы». Полный текст поэмы считался утраченным; обнаружен в 1968 г. в ЦГАЛИ Л. А. Знаменским; не печатавшиеся ранее главы впервые опубликованы в еженедельнике «Литература и жизнь», 1968, 4 октября; впервые полностью в книге: В. Корнилов. «Продолжение жизни», 1972.

Триполье

Памяти комсомольцев, павших

смертью храбрых в селе Триполье

Часть первая

Восстание

Тимофеевы

Пятый час. Под навесом снятся травы коровам, пахнет степью и лесом, холодком приднепровым. Ветер, тучи развеяв, с маху хлопает дверью: — Встань, старик Тимофеев, сполосни морду зверью. Рукавицами стукни, выпей чашку на кухне, стань веселым-веселым, закуси малосолом. Что теперь ты намерен? — Глыбой двинулся мерин, морду заревом облил — не запятишь в оглобли. За плечами туманы, за туманами страны, — там живут богатеи, много наших лютее. Что у нас? Голодуха. Подчистую все чисто, в бога, в господа, в духа, да еще коммунисты. На громадные версты хлеборобы не рады — всюду хлеборазверстки, всюду продотряды. Так ли, этак ли битым, супротиву затеяв, сын уходит к бандитам, звать — Иван Тимофеев. А старик Тимофеев — сам он из богатеев. Он стоит, озирая приделы, сараи. Все налажено, сбито для богатого быта. День богатого начат, утя жирная крячет, два огромные парня в навозе батрачат. Словно туша сомовья, искушенье прямое, тащит баба сыновья в свинарник помой. На хозяйстве великом ни щели, ни пятен. Сам хозяин, владыка, наряден, опрятен. Сам он оспою вышит. Поклонился иконам, в морду мерину дышит табаком, самогоном; он хрипит, запрягая, коммунистов ругая. А хозяйка за старым пышет гневом и жаром: — Заскучал за базаром? — Заскучал за базаром… — Дурень! — лается баба, корчит рожу овечью… — Постыдился хотя ба… — Отойди! Изувечу! — Старый пьяница, боров… — Дура! — …дерево, камень! И всего разговоров, что махать кулаками! Что ты купишь? Куренок нынче тыщарублевый… Горсть орехов каленых, да нажрешься до блева, до безумья!.. И баба, большая, седая, закудахтала слабо, до земли приседая. В окнах звякнули стекла, вышел парень. Спросонья молодою и теплой красотою фасоня и пыхтя папиросой, свистнул: — Видывал шалых… Привезем бабе роскошь — пуховой полушалок… Хватит вам барабанить — запрягайте, папаня! Сдвинул на ухо шапку, осторожен и ловок, снес в телегу охапку маслянистых винтовок. Мерин выкинул ногу — крикнул мерину: «Балуй!..» Выпил, крякая, малый посошок на дорогу.

Тимофеев берет на бога

Дым. Навозное тесто, вонь жирна и густа. Огорожено место для продажи скота. И над этой квашней, золотой и сырой, встало солнце сплошной неприкрытой дырой. Брызжут гривами кони, рев стоит до небес; бык идет в миллионе, полтора — жеребец. Рубль скользит небосклоном к маленьким миллионам. Рвется денежка злая в эту кашу, звонка, с головой покрывая жеребца и быка. Но бычачья, густая шкура дыбится злей, конь хрипит, вырастая из-под кучи рублей. Костью дикой и острой в пыль по горло забит, блекнет некогда пестрый миллион у копыт. И на всю Украину, словно горе густое, била ругань в кровину и во все пресвятое. В чайной чайники стыли, голубые, пустые. Рыбой черной и жареной несло от буфета… Покрывались испариной шеи синего цвета. Терли шеи воловьи, пили мутную радость — подходящий сословью крестьянскому градус. Приступая к беседе, говорили с оглядкой: — Что же. Это. Соседи? Жить. Сословью. Не сладко. Парень, крытый мерлушкой, стукнул толстою кружкой, вырос: — Слово дозвольте! — Глаз косил весел'o, кольт на стол. И на кольте пальцы судорогой свело. — Я — Иван Тимофеев из деревни Халупы. Мой папаня присутствует вместе со мной. Что вы стонете? Глупо. Нужен выход иной. Я, Иван Тимофеев, попрошу позволенья под зеленое знамя собирать населенье. К атаману Зеленому вывести строем хлеборобов на битву и — дуй до горы! Получай по винтовке! Будь, зараза, героем! Не желаем коммуний и прочей муры. Мы ходили до бога. Бог до нашего брата снизойдет нынче ночью за нашим столом. Каждый хутор до бога посылай делегата, все послухаем бога — нельзя без того. Он нам скажет решительно, надо ль, не надо ль гнусно гибнуть под игом и тухнуть, как падаль, Либо скажет, что, горло и сердце калеча, под гремящими пулями вырасти… выстой… Отряхни, Украина, отягченные плечи красной вошью и мерзостью красной… нечистой… Я закончил! И парень поперхнулся, как злостью, золотым самогоном и щучьею костью. Вечер шел лиловатый. Встали все за столом и сказали: — Ну что же? — Пожалуй… — Сосватай… — Мы послухаем бога… — Нельзя без того…

Бог

Бог сидел на скамейке, чинно с блюдечка чай пил… Брови бога сияли злыми крыльями чайки. Двигал в сторону хмурой бородою из пакли, руки бога пропахли рыбьей скользкою шкурой. Хрупал сахар вприкуску, и в поту, и в жару, ел гусиную гузку золотую, в жиру. Он сидел непреклонно — все застыли по краю, а насчет самогона молвил: — Не потребляю… — Возведя к небу очи, все шепнули: — Нельзя им! — И поднялся хозяин и сказал богу: — Отче! Отче, праведный боже, поучи, посоветуй, как прожить в жизни этой, не вылазя из кожи? На земле с нами пробыв, укажи беспорядок… Ж'uды в продоотрядах извели хлеборобов. Ж'uды ходят с наганом, дышат духом поганым, ищут чистые зерна! Ой, прижали как туго! Про Исуса позорно говорят без испуга. Нам покой смертный вырыт, путь к могиле короче. Посоветуй нам, отче, пожалей сирых с'uрот!.. Бог поднялся с иконой в озлобленье великом, он в рубахе посконной, подпоясанной лыком. Все упали: — Отец мой! — Ужас тихий и древний… Бог мужицкий, известный, из соседней деревни. Там у бога в молельнях всё иконы да ладан, много девушек дельных там работают ладом. И в молельнях у бога пышут ризы пожаром, — богу девушек много там работают даром. Он стоял рыжей тучей, бог сектантский, могучий. Вечер двигался цвета самоварного чада… Бог сказал: — Это, чадо, преставление света. Тяжко мне от обиды: поругание, чадо, — ведь явились из ада коммунисты и ж'uды. Запирай на засовы хаты, уши и веки! Схватят — клеймы бесовы выжгут на человеке. И тогда все пропало: не простит тебе боже сатаны пятипалую лапу на коже… Бог завыл. Над народом, как над рухлядью серой, встал он, рыжебородый, темной силой и верой. Слезы, кашель и насморк — все прошло. Зол, как прежде, бог ревел: — Бейте насмерть, рушьте гадов и режьте! Заряжайте обрезы, отточите железы и вперед непреклонно с бомбой черной и круглой, с атамана Зеленого божьей хоругвой…