Избранное
Шрифт:
— Эх! Эти! А все-таки, Кмохуля, почему ты не обманываешь? Говори! Ведь это… — Он постукивает ногтем по стопке и ухмыляется. Глаза у него блестят, как стеклышки на солнце.
Но Кмохуля продолжает сидеть в той же позе.
— Это, — грозит он пальцем, — это неспроста, — и громко смеется своим мыслям. Хотел рассказать что-то, да тут же позабыл. Таращит от натуги глаза, будто сова, чтобы разглядеть свои мысли, не ухватив их, недовольно повторяет: — Это неспроста.
Тут он резко нагнулся, и в голову бросилась кровь. Он несколько раз шумно выдохнул.
— А! Я уже знаю. Все знаю. Ты нашла счастье. Потому не обманываешь. Ты нашла счастье. — Он повторял эти слова, указывая пальцем на корчмарку.
Кмохуля сидела неподвижно, но Кландуха это не смущало.
— От меня не надо таиться. Кландух не завистливый, — бил он себя в грудь.
— Ты уже лишку хватил. Болтаешь много.
— И еще выпью. За твое счастье! Эх! — Он облизал губы. — Кмохуля! Человеку, чтобы жить, нужно хоть чуточку счастья. Я это знаю, я это знаю… — Он ощутил голод, но даже не осознал, что день на исходе, а он не ел еще, и тут же забыл про голод. Ведь перед ним был человек, который нашел счастье, и в этот миг не было ничего более важного. — Ты его нашла? Ну, бог с тобой. Я не завидую. Кландух еще никому не завидовал.
— Что ты понимаешь! Ты пьян!
— Я? — Он ударил себя в грудь.
— Не ори! — Она наклонилась на стуле, и Кландух испугался, что она снова обернется курицей. — Знаю я это. Все вы одинаковы.
— Я? Пьяный? — Он схватился за голову.
— Не кричи! — погрозила она, а Кландух следил за ее мелькающим в воздухе пальцем. — Да видал ли ты когда счастье, что болтаешь о нем?
— Я? — Он не понимал. Он думал, что она обвиняет его в чем-то. Но при виде широко разинутого беззубого рта Кмохули его осенило.
— А счастье и видеть можно?
— Можно, можно. Хорошенько слушай старую бабу, Кландух! В лунную ночь оно выходит из берегов, трепещется над водой и светится.
Кландух притаил дух и заморгал, потому что очертания старухи, склоненной над стойкой, что-то раскачало, а потом затрясло.
Кмохуля певуче продолжала:
— И бог установил так, что, кто схватит это счастье, тот сделается счастливым на всю жизнь.
— Ты его того… Ты его схватила? — Он вскочил, но старуха, даже не взглянув на него, продолжала:
— …и его детки будут счастливы, и вся близкая родня. А здесь грешные люди называют его свети-цветом, бог их прости! — перекрестилась она. — Но это смертный грех. Это — свет, но его можно называть и счастьем.
— Счастье! — Кландух был бледен от ужаса.
— Его надо схватить и держать. Потом оно само из рук выскользнет и спрячется в берегах. Так установил это… — Она указала пальцем на черный потолок.
— Бог! — В глазах у Кландуха был страх.
В комнатушке тикали часы, и больше ничего не было слышно.
Наступил вечер.
Кмохуля зажгла лампу.
В
«Не приходите, люди! Не видите, что ли, измучилась я, устала? Не нужны мне ни ваши деньги, ни ваши слезы. Голова у меня раскалывается. И тебе, Кландух, пора отправляться. Дорога перед тобой длинная, крутая, в гору. Ночь уже. Теперь приходит и мой час». Она повернулась к нему и смотрела на него умоляюще.
Но он лишь бормотал про себя, размахивая рукой, и бог весть чем занят был его затуманенный мозг.
— Шел бы ты домой. Жена тебя ждет.
— Жена? Так ты говоришь, что… — Он махнул рукой и вытащил деньги. Даже не взглянул, сколько она дала сдачи. Сгреб деньги, сунул в карман, а когда открыл дверь, задребезжал колокольчик.
— Ты говоришь, значит, что… — Он махнул рукой и вышел навстречу ночи.
Кмохуля захлопнула входную дверь, закрыла на два замка и задвинула щеколду. Погасив лампу, она схватила со стойки бутылку и в темноте, но при открытых ставнях, приложила ее ко рту. Отпила. Послышалось бульканье.
— Господи, прости! — И она вновь наклонила бутылку.
Если бы кто заглянул в ее каморку, то увидел бы, что она сидит на постели и улыбается.
Кландух заглянуть не мог, хотя и был очень близко. Он еще побродил некоторое время около корчмы, а потом направился прямо к шоссе и уже не сворачивал с него. Время от времени он останавливался и выкрикивал:
— Ах ты, бабища, счастье поймала!.. Видал ее… Надо же!
Но никто ему явственно не ответил. Слышалось какое-то бормотанье, говор, но ответа он не разобрал.
— Дурачье! Что с вами разговаривать-то…
Дорогу он видел хорошо. Что-то освещало ее. Он искал — что же это, вертел головой во все стороны, но ничего не находил.
— Что за черт? — Что-то освещало ему дорогу, и он шел по ней. Наконец ему показалось, что он идет долго, что пора бы отдохнуть.
Он сел. Голова у него то и дело падала на грудь. Он ворчал и поднимал ее, постоянно отгоняя кого-то от себя. Вдруг… его будто позвали домой. Он уперся локтями в колени и закричал:
— Иду! Слышите — иду! — попробовал подняться, и ему стало весело. Он хотел хрустнуть пальцами, но они не слушались. Так он и сидел, сжимая пальцы и размахивая рукой над головой. Потом посмотрел прямо перед собой, а там, господи, господи!.. — Счастье, — прошептал он.
Светит, сверкает и трепещется. Что-то встряхивает его. Оно круглое, ровное, но вдруг сжимается.
— Счастье! — заорал Кландух. Он поднялся и побежал по лугу. Упал. Прошел на четвереньках несколько шагов и страшно закричал. С другой стороны к счастью приближалась Кмохуля, превратившаяся в Курицу.
Он шагнул вперед, и нога его провалилась в пустоту.
И все тело.
Крик заглушила вода.
Глубокая.
Луна вздрагивала и трепетала на больших волнах. Ее покачивало.