Избранное

Яшик Рудольф

— Смыслю.

— Ну, ведь я тебя знаю. Что же ты скажешь?

— Попробую.

— Правильно.

— Надо договориться.

— Вот-вот! Это по-моему — договориться! Всякий знать должен, что и как. Пошли в дом. Не все сидеть тут, около рыбы.

Пастуха поднялся и зашагал впереди Фарника к каменному дому. А когда Фарник с ним поравнялся, Пастуха пристально уставился на него. Поглядел-поглядел, потом сказал:

— А стул ты мне не принесешь?

Фарника это удивило, но он сбегал к запруде.

Ему ли договариваться о чем бы то ни было с Пастухой? Он только слушал.

Фарник

хорошо знал, что не мед это будет, но хоть по свету больше мыкаться не придется. Так оно и вышло. Он покинул каменный дом почти довольный и беззаботно зашагал по деревне.

Уборка шла полным ходом. Ячмень уже Фарник сложил в амбар, пшеницу еще не снимали. Разика два обернуться с коровами, и все будет убрано. У Лукана пшеница тоже еще в поле. На двух коровах — Лукана и его, Фарника, — управятся за день. Пожалуй, и без мужиков обойдутся. У Лукана и так работы на дороге по горло, а Фарник с завтрашнего дня пойдет молотить. Со двора на двор — и так до половины сентября. Молотили разве когда в Планице и чтобы Фарник колесо не крутил? Не было еще такого! Фарнику приятно об этом думать, он будет крутить колесо до середины сентября. Потом две недели — его. Никуда он не пойдет. Дома побудет. Нужно заготовить дров на зиму, подправить крышу. А с первого октября он начнет службу у Пастухи.

— Придешь ко мне первого октября. Вот сюда, в эту кухню. А теперь ступай.

Это были последние слова Пастухи, и Фарник с удовольствием повторяет их, потому что все очень ладно выходит. Он беззаботно шагает по деревне. Вот и Герибан пшеницу везет. Колосья тяжелые, они радуют хозяина. Герибан выступает важно, довольный, как и Фарник, который радуется всему — и солнцу, и дороге, и скрипу колес. А как красиво было у запруды! Серебристый рой мошкары, рыбки, жаркая тишина…

— Последняя? — окликает он Герибана.

Герибан оглянулся.

— Это ты, Фарник? Нет! Еще на один воз осталось. Но до вечера успею.

— Конечно, успеешь.

— Смотри, приходи завтра! На рассвете начнем.

— Приду!

Фарник удивлен. Как мог Герибан усомниться? Кому же крутить колесо, как не ему с Минатом? Это ведь мужская работа. Женщина бы так из сил выбилась, что потом три дня в лежку бы пролежала.

Герибан шагает дальше. Он живет на нижнем конце деревни…

— Хорошо тому, кто по сторонам глазеет. И я бы поглазела, будь у меня времени побольше. Чего легче — глазеть! Ты бы хоть посторонился, милок!

Жена Микулаша, повязанная платком, с ребенком в холстине, вела коров, запряженных в телегу.

— Посторонюсь, так и быть. Подай-ка сюда кнут!

— А на что он тебе?

— Тебе помочь?

— На! — Она отдала кнут Фарнику. — А этого взять не желаешь? — И Микулашова протянула ребенка. — Не хнычь, не донимай меня. Ш-ш-ш… ш-ш-ш…

— Себе оставь, мне своих хватает. Детей ведь сделать нетрудно. Правда?

Микулашова вспыхнула.

— У вас, мужиков, одно это на уме. Сил нет спесивость вашу терпеть. И слова вам не скажи. А скажешь, так со стыда сгоришь. И мой точь-в-точь такой же.

— Как он поживает?

Фарник заглянул к себе во двор — не видно ли там жены или кого из детей. Он хотел крикнуть, что через час будет дома. Но во дворе было пусто.

— Мой-то?

А чего ему делается? Посидит, походит, опять посидит, поворчит — и так целехонький день. Скорей бы уж гипс этот сняли. Не хватало мне еще собственного мужика обхаживать!

— Нога-то не болит?

— Да не болит. Пора бы зажить ей, срастись. Ягодка! — прикрикнула Микулашова на корову и, подбежав, хлопнула ее ладонью по шее. — Не желает тащить. Станет, а за ней и вторая, и таращатся обе по сторонам. Просишь их, бьешь, а они ни с места. Хоть тресни! И еще дитя вот!

— Все минет, Ката. И не заметишь, как все минет.

В этот четверг ничто не могло омрачить Фарника.

А вот и двор Микулаша.

— Давай мне кнут, а сам берись за дышло. Я подхлестну.

Фарник отдал кнут Микулашовой, взялся за дышло и стал поворачивать его вправо, во двор.

— Гей, гей, Малинка! Гей, Ягодка! Пошли, чего стали! Не реви ты, шш-шш, гей-гей! Не реви! — баюкала Ката младенца, а коровы с помощью Фарника заворачивали с телегой в ворота. Взбираться на бугор было тяжело, да еще и камень под колесо подвернулся. Телега накренилась, того и гляди, завалится. Но Микулашова пнула камень ногой. Охнула, но отпихнула. Коровы учуяли хлев. В хлеву тихо, никто на них не кричит, Длинной палкой по бокам не бьют, ремни не стягивают, не обжигают кожу. Коровы вздохнули, закрыли большие глаза и подтащили воз к амбару.

— Справились!

Микулашова смеется и качает ревущего ребенка.

— Справились! Сама гнет затягивала?

Фарник схватился за гнет, повис на конце.

— Да нет, Герибан.

— Ну, иди иди! Покорми малыша, а я пока снопы сброшу.

— Ладно. Молока тебе вынесу.

— Лучше простокваши немного. Пить хочется.

— Нет у меня.

— Тогда воды. Все внутри пересохло.

Двери дома Микулашей открыты настежь. Хозяин Винцо с кем-то ссорится.

— Здесь была моя палка. Куда вы ее задевали?

Микулашова подошла к дверям.

— Чего тебе?

— Палки нет. Твои ребята вечно все растащат.

— Что мои, то и твои. Вон она.

Микулашова показала на землю.

— Принеси-ка ее, бандит! — прикрикнул отец.

Из дому выскочил мальчуган лет семи в черных трусиках. Он подал отцу палку и, подпрыгивая, словно козленок, убежал на улицу.

Фарник тем временем выпряг коров и привязал их в хлеву. Он хотел было снять гнет, но тут подошел Микулаш — смуглый человек с маленькими колючими глазками под косматыми бровями, ростом выше Фарника на две головы. Микулаш опирался обеими руками на палку. Он стоял на левой ноге, подогнув правую. Вся ступня была в гипсе, выглядывали только пальцы.

Не здороваясь, он кивнул Фарнику и улыбнулся.

— Больной! Не сидится тебе на печке?

— Отстань! Второй месяц валяюсь. Кто это вытерпит?

Прихрамывая, он добрался до Фарника.

— Помочь тебе?

— Ногу еще повредишь! Спохватишься, ан уже поздно, и конец тебе. Без ноги нельзя жить, Винцо.

Фарник отпустил цепь. Громыхая, она тяжело упала на землю.

— Конец мне? А сейчас мне не конец?

Фарнику не хотелось его слушать. Он снял гнет и понес к амбару, чтобы поставить его там, у стены, но укоризненный голос Микулаша настиг его.