Избранное
Шрифт:
Так думал Кляко в ту ночь, когда батарея оставила старые позиции.
А сейчас был день. Поручик ехал на коне по городу, дожившему до Судного дня. Кляко больше не строил планов, а смотрел, наслаждаясь зрелищем. Но он знал, что, какой бы план он ни придумал, с этим хаосом придется считаться.
Порывы ледяного ветра свистят и уносят клочья пламени. Огонь согревает тысячи почерневших пальцев…
Кристек еще до въезда в город слез с повозки Шамая. Он шагает, придерживаясь за нее правой рукой. Он не устал, ему не хочется спать, он мог бы долго, еще очень долго вот так шагать, потому что человек — это вол и, будь у него еще рога в придачу, он был бы еще более совершенной скотиной, еще лучше вола, этого неповоротливого животного. Если человек не опомнится, навсегда останется дураком, так у него и рога вырастут. «А что значит, скажите на милость, «опомниться»? Объясните мне это таинственное выражение, и я успокоюсь. Я буду слушать вас, словно школьник. И, слушая, буду слегка раскачиваться,
Дует порывистый ледяной ветер — Кристек улыбается, потому что в нем сдвинулись с места лавины слов. Вонючая каша этих слов из него так и валит. Это больно, но эта боль доставляет наслаждение, самое лучшее из того, чего можно здесь достигнуть. Кто не понял всего этого, кто не пережил и не прочувствовал этого очищения, у того всю жизнь мозг находился в состоянии отвратительного покоя, а глаза были закрыты. Что происходило в душе вола? Да и есть ли у него душа? Да, она была и есть, вот в чем вся беда! Вол, пошевели мозгами! Шевели, работай мозгами! Мозг управляет десятью пальцами, одной рукой — половина мозга, правая или левая рука — не все ли равно. Мозги! Дай им работу, пораскинь ими, подхлестни их, дай пинка своим мыслям, и они начнут послушно работать. Трудное это дело, оно тянется достаточно долго, но придет день, и ты отпразднуешь победу. И это будет тогда, когда ты потеряешь душу. Это мой день, мой торжественный день, он настал в этом городе, и я могу назвать его своим. Сегодня я выплюнул душу, покончил с этим паразитом и пугалом. Она угнетала меня, а я не понимал, что меня гнетет. Может быть, только сию минуту я ее того-этого, не знаю. Но души во мне больше нет! Я больше ее не боюсь! Я могу презирать кого угодно и что угодно. Могу презирать людей и пространство — все имеющее размеры и не имеющее их. Вселенная — это грязная лужа. Я горд, что постиг это. Ничто не привязывает меня к луже. Ничто, ничто, ничто! Я свободен! И мне нет нужды держаться за эту повозку! Руки прочь от нее! Я иду! Иду, ни за что не держась! Я шагаю, я марширую по городу, который имеет право называться моим. Мой город! Ты и я! И есть еще третье понятие, о котором хорошо знаем лишь мы двое. Ты и я. В этом ничто может поместиться и лужа».
И Кристек шагает, лицо его озарено внутренним светом, как у святого. Лицо его дышит силой, надеждой, пылает, погруженное в безграничный покой.
«Блаженный! — рассуждает Виктор Шамай. — Точь-в-точь такой святой есть на картине в нашей церкви, и пан священник любит говорить про него в своих проповедях. Он говорит — нет, говорил, потому как сейчас у нас новый священник, не знаю только, помер ли старый или еще что с ним вышло… Но он говорил в проповеди, что был бы очень доволен, если бы у всех прихожан было такое благостное лицо, как у того святого Винцента на картине. Это благодать божья! Пан поручик Кристек верит, что мы доберемся до дому. Откуда иначе этой благости взяться? И я верю, что так и будет взаправду, хоть и неказисто выглядит наше возвращение. Господа пожертвовали нами, но пан поручик Кляко что-нибудь уж придумает, он обведет этих проклятых швабов вокруг пальца. Эй, слышите? Знаете ли вы, какой у нас поручик? Отец! Не поручик, а отец родной! Десяток ваших генералов с ним не сравнится. Где им, беднягам, без своих ленточек и бантиков. Кажись, русские отделали вас будь здоров. Отделали! С утра до ночи любовался бы вами, до чего ж теперь хорошо и легко было бы у меня на душе! Тьфу, свинья ты бесстыжая! Что ты делаешь? Охальник! На виду у всех раскорячился! В штаны наложил!.. Мы уже домой идем, доберемся туда — а вы тут сдыхайте все до единого! Не глядели бы глаза мои на вас, а то еще жалеть станешь. Вот было бы чудно-то! И когда всевышний поможет нам выбраться из этого несчастного города? Хорошо бы шагу прибавить. Домой идти надо быстро… Вот благодать-то! Хоть бы холодно так не было… Благодать! Пан поручик Кристек вылитый святой Винцент…»
Порывистый ветер завывает на перекрестке.
— Ростов! Путь на Ростов еще свободен! — Немецкий обер-лейтенант показал на широкую улицу, ведущую к северу. — Мы повернем вправо. На восток!
— На восток?
Они ехали рядом, оба верхом. Иногда касались друг друга коленями.
— Куда мы направляемся?
— В свое время узнаете, — ответил немец, не глядя на Кляко.
— Я командир и отвечаю за своих солдат. Я должен знать, куда мы идем. Нужно подготовить ночлег для солдат, воду для лошадей, конюшни, а я ничего не знаю. Я требую, чтобы вы мне все сказали.
— Вы несколько нервозны. Две ночи без сна, это способствует нервозности. Я привык не спать по ночам. Как сова.
— Это меня не интересует.
— Упрямец вы. А меня все интересует. Почему, например, молчат ваши солдаты? Они что, немые? Но я ведь не проявляю нервозности, не спрашиваю вас об этом?
— Вероятно,
Он смотрит на обер-лейтенанта, прищурив глаза. Немцу лет тридцать. Упитанное, продолговатое лицо, нижняя губа слегка оттопырена. Обер-лейтенанту не удается скрыть насмешку.
— Я не спрашиваю вас об этом, — как ни в чем не бывало продолжает обер-лейтенант. — Я понимаю, в чем дело. Я знаю, что ваша словацкая армия отходит в тыл, а вы остаетесь здесь. Догадаться не так уж трудно, почему молчат солдаты. Так?
— Объясните положение более конкретно. — Нужно втянуть немца в разговор, узнать, с кем он, Кляко, имеет дело.
— Они уже по горло сыты войной.
— А вам это кажется странным?
— Вы говорите, как штафирка. А вам самому хочется воевать?
— Такие вопросы не задают военному, господин обер-лейтенант. Я кадровый офицер. Получаю жалованье, плюс полевую надбавку — за службу на фронте.
— Спасибо за откровенность. Курт Грамм, обер-лейтенант Курт Грамм. Я лишь колесико в этой колоссальной войне и, возможно, должен был просить вас объяснить своим солдатам, что я, обер-лейтенант Курт Грамм, тут ни при чем. Я вас об этом не прошу. Я не верю словам, которые можете сказать вы, я или кто угодно. Здесь слова ничего не значат. Эта страна, ужасные люди, которые ее населяют, уничтожили мою веру в слова. С большевиками можно говорить только таким языком. — Обер-лейтенант поднял руку и показал на деревья, где висели люди в гражданской одежде. — Они делали спирт, продавали его нашим солдатам, а какой солдат откажется от выпивки? Он платит триста марок за литр — и покупает смерть. Он покупает денатурат. Может быть, вы купите настоящий, чистый спирт, и тогда вы можете говорить, что вам повезло. Настоящий спирт стоит те же триста марок. Но я считаю своей обязанностью напомнить вам, что вы подчинены нашему командованию, а в немецкой армии анархия нетерпима.
— Это что, угроза?
— Нет. — Немец любезно улыбнулся. — Совет. Дружеский совет. Вы симпатичный, откровенный, немного несдержанный молодой человек. Я бы не хотел, чтобы ваши солдаты ввязались в какую-нибудь историю. Я не фантазер и трезво смотрю на вещи, пожалуй, даже слишком трезво, и на ваш вопрос, куда мы направляемся, я все еще не ответил только потому, что это совсем не важно. Это не деревня и не город. Вам будет там хорошо.
— Там степь? Горы?
— То и другое.
«Курт Грамм — опасный человек. Он сказал лишь часть того, что ему известно и что он подозревает. Анархия! Какой смысл вкладывают в это понятие немцы? Неповиновение приказу? Или выполнение его с явной неохотой? Или они имеют в виду случайно вырвавшиеся слова, слова, сказанные где-нибудь втихомолку? Одного такого слова достаточно, чтобы угодить в штрафники, а в критическом положении и под расстрел. Что известно Грамму? Что еще может он знать? Важно и то, что он подозревает. Немцы попросту нас конвоируют. Они растянулись цепью вдоль всей нашей колонны и стерегут нас. Господин Курт Грамм опасный человек! Он подозревает, что мы попытаемся воспользоваться все возрастающим беспорядком. Это значит… да, это значит, что я должен принять меры, не предусмотренные Граммом. Боже, шепни мне, что делать, или я с ума сойду от всего этого».
Сводная батарея продолжала продвигаться к востоку. Казалось, весь мир тронулся ей навстречу, весь мир идет на запад, одна лишь словацкая батарея направляется в обратную сторону.
Отступающие немецкие солдаты смотрели на нее, удивлялись, не понимая, что будут делать эти солдаты в незнакомой форме там, откуда пришлось бежать немцам.
Здесь, где расположилась батарея, и в самом деле были и горы и степь. Занесенная снегом бесконечная белая степь с разбросанными кое-где голубыми пятнами озер. На юге тянулись горы. Они казались значительно выше тех, что находились на прежней позиции, и были видны совсем близко, всего в каком-нибудь полукилометре. Низкий кустарник вплотную подступал к зданиям, по-видимому, недостроенной усадьбы совхоза. Впереди — кирпичный неоштукатуренный дом, низкий и длинный. Посередине фасада — двери. Слева и справа от дверей — по пять окон. Окна справа застеклены, из двух труб идет дым. Левая половина дома мрачная, кирпичи над окнами закопчены, черепичная крыша провалилась — по всей вероятности, от бомбы. Второе двухэтажное здание — повыше, оно значительно лучше, но совсем без кровли. Трубы торчат, как пальцы. Жилой дом. Позади домов — четыре огромнейшие недостроенные конюшни.
Батарея направилась туда, лошадей выпрягли.
— Где здесь вода, пан поручик? — спросил у Кляко повар с двумя ведрами в руках…
— Я еще и воду тебе искать стану! — рявкнул на него Кляко и добавил по-немецки, обращаясь к Грамму: — Им и воду еще найди!
— С солдатами нужна прежде всего строгость, — ответил Грамм.
Кляко только сейчас заметил, что Грамм прихрамывает, — правая нога у него была короче левой.
— Не хочу вам льстить, но меня удивляет ваш немецкий язык. Вы говорите очень бегло. Впрочем, это, пожалуй, не совсем точно. Вы сразу находите слова. Ваши коллеги мне говорили, что вы научились немецкому языку в гимназии. Мне просто не верится. Вы не из немецкой семьи? Или, быть может, ваши родственники… Вы не обязаны отвечать, это, так сказать, исключительно личное любопытство.