Избранное

Яшик Рудольф

У засыпанной могилы остались Кляко и ординарец покойного поручика. Чувствуя себя в роли родственника, ординарец стеснялся уйти раньше Кляко.

— Надо привести в порядок его вещи. Принеси их мне.

— Какие вещи, пан поручик? У него ничего не было. Мне все пришлось распродать. Ранец, простыни, запасную пару сапог, пистолет и бинокль. Деньги все ушли на шнапс. У него уже давно ничего не было…

— Я имею в виду переписку. Фотографии. В карманах ничего не нашли?

— У меня ничего нет. Ведь он не получал писем. Разве вы не знали?

После этого Кляко долго стоял, молча разглядывая в бинокль шоссе. И только сумерки прогнали его от могилы. Он уныло поплелся прочь, сгорбившись от непомерной тяжести, рой мыслей жужжал в голове, приводя его в смятение. Этим мыслям он когда-то придавал трагически огромное значение. А над могилой Кристека он понял, сколько было в них высокомерия и неуместной гордыни. Он понял Кристека

только сейчас и теперь мог сказать, что хорошо его знает. Смерть Кристека застигла Кляко врасплох, но теперь он видел: в ней ничего не было странного, и ничуть она не противоречила, а, наоборот, логически завершала жизнь опустившегося человека, молчаливого или некстати ронявшего нелепые замечания. В его смерти не было ничего непонятного, ничего такого, что можно было бы назвать несправедливым. Кляко видел Кристека сегодня утром, но это был уже другой Кристек. По-прежнему молчаливый, замкнутый и неприступный, как и на старой огневой позиции, он, казалось, нашел то, чего давно искал, и потому презрительно улыбался. Эту улыбку он унес с собой в могилу. А он, поручик Кляко, командир словацкой сводной батареи, все еще в нерешительности. Уже полгода назад он сказал себе, что служит преступлению и что подло служить ему дальше. Но он продолжает служить, холопски служить и стал даже начальником. И только на недавно покинутых позициях он отважился выступить с невнятной речью. Он даже не помнит, что сказал тогда. Потом он великодушно решил отвести батарею сюда, в незнакомое место, теперь уже известное, и что-нибудь здесь придумать. Господи, насколько смерть Кристека понятнее! «Как у этого парня все было прямолинейно! Когда же я поумнею и спущусь с облаков на грешную землю? Обернись же тетерев ясным соколом! Самое главное, что русские — тоже славяне. Я перебегу на ту сторону — и во веки веков аминь. Эй, ты, опереточный офицерик, послушай, может, тебе хочется при этом бегстве еще и замшевые перчатки надеть? Или белые? А начищенные сапожки тебе не потребуются? Нет? Нет. Мозги твои еще не совсем размякли. Нужно ли тебе это, молодой человек? Тебе всегда что-нибудь нужно, но все твои желания обычно ни черта не стоят. Время от времени тебе необходимо обругать себя дураком, подонком и трусом, и ты крепко ругаешь себя, а после этого снова преспокойно живешь подонком и трусом. А когда от всего этого тебя начинает мутить, ты опять принимаешься себя ругать. Чтобы не повторяться, ты выкладываешь все это кому-нибудь постороннему. Во всяком случае, эффектно! Больше тебе ничего и не нужно. Да, любишь ты поиздеваться над собой. А ведь никчемное ж это занятие. Конечно, это отличает тебя от других, делает тебя оригинальным, но ты все-таки подонок и трус, только в иной личине. Сейчас ты надел на себя личину элегантного офицерика, пижона в белых перчатках. Для чего ты наговариваешь на себя, обливаешь себя помоями? Какой в этом смысл? Ты не расплачиваешься за это кровью, вот в чем вся штука. Ты ревниво следишь, чтобы не пролилась кровь, и остаешься прежним Кляко. Ты боишься за свою шкуру, вот оно что! Ты уже изведал кое-какие прелести жизни, уже пользуешься кое-какими удобствами, как же тебе не бояться? Но так поступают действительно только самые настоящие трусы. А разве ты другой? А что же ты делаешь, обливая себя помоями, как не оправдываешь в себе труса? А? И чем ты оправдаешь себя завтра? Завтра тоже будет день. Останется ли все по-старому? Тебя это мучит, причиняет боль. А прежде что было? Прежде тебя ничего не мучило? Не было тебе больно? Что будет завтра? Не знаю. Это, по крайней мере, откровенно. Значит, не летать тетереву ясным соколом, а попросту говоря — шлепнуться в грязную лужу. И не в первый раз. Мы уже не думаем, как спасти батарею, перестаем прикидываться спасителем. Ну, дай нам господь бог здоровья. Услышь нас, господи! Мы начинаем сначала. Первая буква в азбуке — «а». Она бывает прописная и строчная».

Кляко сплюнул и был рад, что на обратном пути никого не встретил. Солдаты на огневой позиции рыли орудийные окопы. Работой руководил поручик запаса, лысый учитель.

Кляко лег. На полу были постелены две конские попоны, он лежал не на голых досках. Единственное окно в комнате для офицеров было затянуто брезентом, но он не сохранял тепла. Под двумя одеялами удастся вытерпеть до утра. Кляко решил, что так и поступит. Его не смущало, что придется лежать тринадцать часов. Тишина стояла такая, что ему захотелось снова озлобиться, истерзаться, снова уйти в себя от этого гнетущего мира.

Из этого состояния его вывели топот и крик. Ординарец заглянул в комнату.

— Вы здесь, пан поручик?

— Что тебе надо?

— Я хотел только узнать, тут ли вы. Я принесу вам ужин.

— Не лезь ко мне! Шкуру с тебя спущу, а потом… — Не владея собой от ярости, он захлебнулся собственными словами.

Но тут вернулись остальные офицеры. Вдобавок все трое сразу.

— Темно, как в погребе.

— Свечки у тебя нет?

Мне бы хоть огарок.

— Нет.

— Я, братец, этого письма так и не напишу. Уже второй день собираюсь, и ты думаешь, время у меня есть? Нету!

— Собачий у тебя характер. Только что похоронили поручика Кристека, а ты свечку ищешь!

— Ну, похоронили. Так что?.. Что из этого следует? Жизнь остановилась, что ли?

— А если остановилась?

Вопрос прозвучал страстно и заинтересовал молчащего Кляко.

— Ты ничего не видел? На дороге, по которой отступали немцы, пусто; что-то произошло на востоке. Новое наступление? Новое отступление? А о Ростове ты слышал? Как мы попадем домой? Морем? Мне что-то не хочется. Я моря боюсь… А ты не боишься моря?

Никакого ответа.

— Вы поужинали, господа? — спросил Кляко, закуривая.

— Поужинали. Извините, пан поручик, я не знал, что вы тут.

— Пора спать. У нас у всех есть о чем подумать. Курить разрешается, но я не желаю слышать ни единого слова. Вопросы есть? Нет? Тогда спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — послышалось трижды.

Двухэтажный дом засыпал.

Мир погружен в темноту. Он уже отдыхает, как Кристек. У него тоже прострелено сердце. Кляко яростно курит.

Темнота тянется очень долго. Не до бесконечности, но долго, и нет в ней ничего величественного. Бог времени скорее уж страшен. Это марш секунд, минут и часов, движение руки с сигаретой, усталое хлопанье век, а в ушах — гул летящих самолетов. И висят надо всем этим устрашенные мысли. И самолеты в ужасе проносятся над двухэтажным домом и сбрасывают бомбы, где-то неподалеку на востоке. И тогда исчезают и не возвращаются больше мысли, а с ними улетает и ночь. Она уже не идет, а мчится, и с каждым мигом угрожает все настойчивее: «Я ухожу, ухожу очень скоро, и за мной настанет день!» И все эти угрозы Кляко должен был услышать и вытерпеть.

И все-таки в конце концов произошло то, чего он боялся: настало утро. Он не спал всю ночь, но спать ему не хотелось. Охваченный отчаянием, он не замечал бомбежки. Завтра прибудут альпийские стрелки, но завтра будет уже поздно. Решить все нужно сегодня. И небо пасмурно, словно враждебно Кляко. Он смотрит в окно. Тишина. Не грустит ли он о Кристеке? Как страшно встречать новый день! Или это присуще только отчаявшимся? Он не спал всю ночь, и ему страшно встречать новый день. Ординарец Кляко приносит всем кофе и шепчет своему поручику:

— Пан поручик, ребятам чего-то надо от вас, чего-то они от вас хотят. Боюсь, с ними что-то неладное.

— Не приставай и убирайся вон!

Кто ничего не знает и не хочет знать, кто живет лишь настоящей минутой, тот может смеяться и найдет время обругать повара и каптенармуса, которые мухлюют с сахаром и подают офицерам горький кофе, и это не кофе, а настоящие помои. Такие люди найдут время сказать, что были бы счастливы, если бы повар и каптер у них на глазах сварились в этих помоях и они увидели бы, как их потом выбросили собакам, и тому подобную муру, порожденную минутой и выдуманную людьми, что живут только ради нее.

Нет, кофе вкусный, горячий, если это вообще что-то значит. Кляко невыносима глупая болтовня офицеров. Он уходит. Солдатам что-то нужно. Он уходит так решительно, словно у него есть ясная цель, а ее-то и нет. Он утратил ее вчера, у могилы Кристека, и прошедшая ночь подтвердила это. И предъявила ему соответствующий документ — его собственное лицо, пожелтевшее и осунувшееся. И подписала его. Темный круг под одним глазом, темный круг под другим. Подписала, как неграмотный человек. Где же третий круг?

Непрерывно бомбят самолеты. И рвутся снаряды. Это похожа на раскаты грома. Дом содрогается, с востока все ближе доносится мрачный гул, глухие клокочущие звуки. Это рвутся бомбы, артиллерийские снаряды и снаряды, выпущенные танками. Кляко знает уже многое, ко многому привык, и именно потому все это ему неинтересно.

Ординарец сказал правду. Солдаты ждут Кляко, они в полном снаряжении, с винтовками, пулеметами, в касках. Когда он выходит из командирской комнаты, солдаты отделяются от стены. После бессонной ночи он воспринимает все очень четко, более четко, чем когда-либо. Может быть, это лихорадка, что вполне естественно. Ведь он прежде всего подумал, что каждый коридор состоит из двух длинных стен и похож на сильно вытянутый прямоугольник. Солдаты стоят вдоль этих длинных стен. Все организовано, все отлично организовано кем-то, кто объявил поручика Кляко, командира словацкой сводной батареи, врагом; Кляко это чувствует, как и то, что рука, устроившая все это, очень сильна. Солдаты стоят строем! Для Кляко оставлен лишь узкий проход между двумя шеренгами. Он, Кляко, преступник, да, преступник, и потому должен пройти сквозь строй. Он не баловень судьбы, нет! Но у его солдат та же судьба, и потому они имеют право на гнев, ненависть, на желтые, осунувшиеся лица. И под глазами у них ночь оставила свою печать, и они боялись этого утра. И, наверно, они тоже подумали: как странно видеть новый день!