Избранное
Шрифт:
— О чем ты говоришь? Некрасиво? Куда как красиво! Моя болезнь некрасива, а… приходится терпеть. Третий день уже. При чем тут красота? Разве ей здесь место? С тобой мне обниматься, что ли, прикажешь? Ох, опять меня трясет, опять забирает лихоманка. А ты, гляди-ка, все прыгаешь. Будто сорока — с забора на забор. Ты здоров. И я бы прыгал, да еще как! Тоже с забора на забор. А разве я могу? Сам видишь, что не могу. В полушубке, в шапке бараньей сижу, париться надобно, будто картошке для свиней. Скоро, наверно, совсем сварюсь… — Пастуха опять громко высморкался и жалобно застонал, схватившись за голову. — Ну вот, видишь? Сам видишь, на что я гожусь. Уже третий день.
«Разбойник! Первый разбойник в Планице. Сам ни словечком не проговорится, а из меня
Пастуха поглядывал на Зембала красными воспаленными глазами. И про боль забыл, Нос у него болел. Три дня он его трет, тискает и не может уже к нему притронуться. А тут является эдакий Зембал, тварь ничтожная, бездельник. «Что он воображает! А? Я должен перед ним шута разыгрывать, плясать под его дудку? Накося выкуси! Не ему со мной тягаться. Руки коротки! Сожру вместе с его партией и всей его вонючей лавчонкой, от него и шляпы этой еврейской не останется! Нахал эдакий, оборванец! Сын лезет на пятнадцатилетнюю, а он думает мне на шею сесть. Хорошенькая семейка, нечего сказать! Ишь распрыгался! И еще доносит на меня районному секретарю! Хо-хо, накося выкуси! Не ему со мной тягаться! Секретарь-то ничего от меня не утаил, он человек порядочный. И я, понятное дело, раз речь зашла о таком человеке, не погляжу, если он и смелет лишний мешок муки. А что Зембалу до моей гарды? Зачем ему знать, кто у меня в гарде записан, а кто нет? Меня все кругом знают. Распрыгался этот голодранец! Стану я его слушаться! Это я-то? Контролировать меня! Вишь, чего захотел! Взять верх надо мной, контролировать меня, а потом на всю Планицу раззвонить: люди добрые, мельник Пастуха из рук у меня жрет! Хо-хо! Накося выкуси! Кто он такой, начальство, что ли? У власти сидят те, кого я посажу, и я никому не позволю совать нос в это! Не ему со мной тягаться! Сволочь! И что ему надо от Лукана? Что он еще затеял? Зря он не спросит… Да я у него все выужу, — добром не скажет — вытрясу… Опять меня знобит, снова жар будет. И где я этакую дрянь подцепил? Совсем замерзаю… Мол, записан ли обходчик в мою гарду? А если не записан? А если записан?»
В кухне было жарко. Зембал расстегнул свое пальто и облизал губы.
— Вообще-то я не против Лукана, но если он у меня не записан, так его и у тебя не будет. Вот что я думаю, и к тебе пришел проверить это. Ведь обходчик-то состоит на государственной службе. Вот какое дело. Ты должен хорошо помнить, как мы вместе были в Правно и пан районный секретарь сказали, что мы за всем должны присматривать: кто что делает, что говорит и в надежных ли руках деревня.
— В надежных руках. Еще бы, конечно. Шел такой разговор.
— Вот видишь, ты в этих делах больше моего понимаешь. В надежных
— Махонь?
— Ну да. Махонь. Он нашей веры, я и подумал, что он даст мне товар в кредит. Я ведь ему верну, когда немного дела поправятся. Сам знаешь, крепкими напитками торгую, дела мои в гору пошли, и я уже не так бедствую. Почему бы мне не признаться тебе в этом? Признаюсь. А этот разбойник, Махонь, не дал мне ничего. Он бы и рад был, очень бы рад, да надо платить долг еврею.
— Разбойник он, я с ним сужусь.
— Судишься? Иисусе Назаретский! Значит, судишься! В первый раз слышу. Пастуха, Пастуха, берегись этого прохвоста. Берегись, я тебе верно говорю. Судишься, значит? Первый раз слышу!
Но Зембал прекрасно все знал: как Пастуха купил вагон кукурузы у оптовика Гекша, когда у того горела земля под ногами. Купил в кредит. У Пастухи в Правно была хорошая репутация, и старый Гекш, надеясь на лучшее, продал ему кукурузу, когда аризовали[3] еврейское имущество. Лавку Гекша переписал на себя Махонь и подал на Пастуху в суд.
— Суд! Но я не заплачу ни гроша, пусть он на меня хоть десяток адвокатов напустит. У Гекша купил, Гекшу и заплачу. Пусть Махонь ко мне его приведет.
— Гекш, говорят, сбежал.
— А мне наплевать на это. Пусть он ко мне его приведет. Махоню, этому святоше, я платить не намерен, не намерен и не намерен! — кричал Пастуха, топая ногами в огромных шлепанцах.
— Держись! Стой на своем! Я знаю, ты Махоня одолеешь. Как пить дать одолеешь. Не стоило ему с тобой связываться, Пастуха! Ведь одна твоя фамилия чего стоит! Разве не так? По-моему, так, клянусь богом, так.
— Не заплачу Махоню! Ни за что! Где ему со мной тягаться! Выпьешь? Глоток сливовицы у меня всегда найдется. Да. Когда речь идет о порядочном человеке, я рюмки и даже двух не пожалею. Это всему свету известно. Капельку пропущу и я. Опять меня трясет проклятая лихоманка.
С этими словами Пастуха достал из кухонного шкафа бутылку и поставил ее на стол.
— Ну… так и быть по-твоему.
Они пожелали друг другу здоровья и выпили.
— И на вкус хороша, и крепкая. Эх, Пастуха, что же со мной-то будет? Ты ничего мне не сказал насчет Лукана. А знаешь, нынче я его деревья пересчитал. Ты не поверишь: семьсот семьдесят девять деревьев! Целое состояние! У него денег куры не клюют.
— Лукан? Деревья? Что ты мелешь? Какие деревья?
— Те, что вдоль дороги растут между Правно и Планицей. Две аллеи, как он сам говорит. Да ну тебя, будто ничего не знаешь!
— Ну-ну, да тебе, видно, невдомек, на чем свет держится. Разве это его деревья? Государственные они.
— Иисусе Назаретский!
Не спрашивая разрешения, Зембал налил себе рюмку и выпил.
— Кое-что ему, понятно, перепадает. Но деревья-то государственные. Насколько мне известно, он имеет право на одно дерево. Может его выбрать и, конечно, выбирает, какое лучше уродило. У дорожного мастера их четыре. Поважнее человек — и деревьев побольше. Все справедливо. Остальной урожай продают с торгов. Кое-что при этом и ему перепадает. Но чтоб денег куры не клевали, такой чуши я не слыхал. До чего бы мы тогда дошли?