Избранное
Шрифт:
На четвертые или пятые сутки пребывания Йорка в имении барона тот сообщил ему, что гестапо рыщет вокруг и уже добралось до соседнего имения, а посему Йорку надлежит немедленно уехать. Он уже позаботился о том, чтобы его доставили в совершенно безопасное место, добавил барон. Томимый предчувствием, Йорк спросил, куда именно намерен он переправить его. Существует лишь один путь к спасению, ответил барон: пробраться через линию Восточного фронта в Россию — так он избежит виселицы и сможет наладить связь с мятежными немецкими генералами. Чувствуя, как бешено заколотилось у него сердце от радости и тревоги, Йорк все же нашел в себе силы спокойно поблагодарить друга. Все подготовлено наилучшим образом, заверил его барон. Отъезд назначен на завтра, переправа через Вислу
— Я думаю, что это будет наилучшим исходом для тебя, — сказала она сухо.
Склонившись над ней, он всматривался в ее лицо. Ее юная, хрупкая красота, ее нежная, казавшаяся прозрачной кожа и этот контраст между темными волосами и зеленовато-голубыми глазами околдовали его когда-то. А ее молчаливость, ее подавленное состояние с новой силой пробудили в нем былое участие к ней. Он смотрел на ее покатые плечи, на нежную линию щеки и виска и чувствовал себя глубоко растроганным. И промелькнувшая мысль о любви к этому непостижимому и недоступному — навеки для него недоступному — существу пробудила в нем тихое, непривычное волнение и грусть.
Но, разговаривая с ней, объясняя ей необходимость своего отъезда, он чувствовал, как она ускользает от него. «Невозвратимо», — то ли подумал, то ли произнес он вслух. Ее лицо расплывалось перед его глазами, таяло белой пеной, черты стирались, и ему казалось, что он уже никогда не сможет воскресить их в памяти. Быть может, подумал он, Анна — всего лишь символ той жизни, с которой я должен распрощаться навсегда. Бежать, бежать и снова бежать, перевоплощение и забвение — вот мое будущее.
Он не удивился, когда внезапно услышал ее голос, звучавший громче и взволнованнее, чем прежде. Сквозь дымку снова отчетливее проступили ее черты. Ему не сразу удалось уловить смысл слов.
— Не делай этого, Петер, не уходи туда! — услышал он. — Я знаю, ты не вернешься ко мне… Почему бы тебе не уехать на время в О.?.. Там никто тебя не опознает, и там у тебя верные, заботливые друзья, ты же знаешь.
— Как мне тебе объяснить… — Он говорил медленно, словно взвешивая каждое слово. — Нам сообщили, что все дороги в О. перекрыты, но дело не только в этом… — Он умолк и долго молчал. — Путь туда, к ним — вероятно, мой единственный шанс, — неуверенно проговорил он наконец, чувствуя на себе ее вопрошающий, лишенный понимания взгляд. — К жизни, исполненной высокого смысла, — с трудом закончил он.
Она не отрываясь смотрела на него, а он, закрыв глаза, с какой-то слабой полуулыбкой на лице, вытянул вперед руку, словно этим отстраняющим жестом хотел зачеркнуть вырвавшиеся у него слова.
Ибо в эту минуту он внезапно понял, что любит ее любовью, похожей на отчаяние, и должен ее покинуть, и, вероятно, никогда больше не сможет увидеть. Ее лицо, лицо ребенка, силящегося что-то понять, было обращено к нему, и он утонул в ее взгляде, низвергаясь в него, как в пропасть, откуда, сменяя друг друга, стали всплывать к нему новые лица — юные и еще более юные, вопрошающие, манящие, искушенные, добрые и коварные. Он видел, как в ее прекрасных, робких, преданных глазах зарождается и растет что-то близкое к предательству, и одновременно он совершенно отчетливо почувствовал, что она обречена на раннюю смерть. Но когда, взволнованный этим дуновением пророческого предчувствия, он отступил от нее на шаг, перед ним в слабых сумерках опять было ее прежнее лицо, полное страха, и непонимания, и мольбы, и в сердце его снова пробудилось глубокое сострадание к ней. Она приподнялась со стула, но он бережно усадил ее обратно, а сам шагнул к открытому окну и присел на подоконник, обхватив руками колено. Глядя через плечо на струящийся золотом закат, он ощутил в душе безграничный покой отречения и перевел взгляд на далекий лес на горизонте. Первые звезды заискрились в потемневшей синеве неба. Ему пришли на память стихи:
Под рокот струн беспечный
Приветствует звездный сонм
Те чувства, которые вечны.
Он начал вполголоса произносить эти строки. Сладостно и больно росла в нем уверенность в том, что совершается неотвратимое и что в предопределенном для него будущем уготовано ему желанное освобождение.
Околдуй меня этой прохладой!
Усни же! Что лучше, чем сон!
[10]
Очнувшись от своих дум, Йорк увидел, что остался один. Комната была погружена во мрак. Он позвонил, явился слуга. Йорк попросил принести свечу и извиниться за него перед бароном.
На другой день, когда слуги обедали и двор лежал, застыв в блеске полуденного зноя, Йорк в сопровождении Вернике и еще одного доверенного лица барона покинул имение. Барон молча обнял его. Губы Йорка на мгновение прикоснулись к прохладной и сухой руке Анны.
Ему вручили новые поддельные документы. Сменились и знаки различия на его мундире. На этот раз удостоверение было выдано на имя обер-лейтенанта Р., состоящего в штабе в одном из армейских корпусов и возвращающегося из командировки в Берлин к месту службы на сандомирском участке фронта. И автомобиль ему соответственно был предоставлен другой. Они ехали весь день и часть ночи — спали в автомобиле, укрывшись в роще, и к вечеру следующего дня добрались до Вислы. Местность эта была Йорку незнакома, но, все еще пребывая в состоянии покоя и оцепенения, он вверялся своим спутникам и почти не задавал вопросов. Часов около десяти вечера они остановились с потушенными фарами на лесной поляне, где к ним вскоре подошли двое людей: один в форме унтер-офицера, другой — обер-фельдфебеля. Оба четко откозыряли и представились вполголоса, но Йорк от усталости не разобрал их имен. Они сели в машину — унтер-офицер занял место шофера, — и с притушенными фарами машина проехала еще несколько километров. Полная луна изредка выплывала из беспокойного моря черных облаков. То тут, то там вспыхивали звезды и тотчас снова гасли во мраке. Несколько танков прогромыхало мимо, за ними — санитарный фургон. Где-то постукивали пулеметы (как дятлы, подумал Йорк), а вдали бухала русская артиллерия, и время от времени над еле различимыми в ночи верхушками деревьев взлетали сигнальные ракеты.
Машина свернула с шоссе на ухабистую проселочную дорогу. Из мрака выступили очертания орудийных стволов, ветер донес протяжную команду: «Батаре-е-ея!..» Йорк вздрогнул от грома орудийного залпа. Вскоре они вышли из машины, Йорк попрощался со своими спутниками и в сопровождении унтер-офицера стал ощупью спускаться по склону к реке. Они отыскали в темноте лодку, столкнули ее в воду и через несколько минут услышали, как киль зашуршал по песку. Унтер-офицер шепнул Йорку несколько слов и скрылся во мраке вместе с лодкой. Йорк некоторое время прислушивался к слабым всплескам весел, потом вскарабкался вверх по крутому берегу и, поскользнувшись на мокрой глине, прислонился плечом к невысокому деревцу. Он немного постоял на откосе; сильные порывы ветра, налетая оттуда, из неизвестности, охлаждали его потный лоб. Потом, словно лунатик, он шагнул в ночную темень. Он шел не разбирая дороги и остановился, лишь услышав донесшийся из мрака окрик: «Стой!» Коренастый человек с автоматом в руке шагнул к нему навстречу.
— Командир! — промолвил Йорк и вдруг невольно улыбнулся.
В блиндаже его принял дежурный. На его выпачканной глиной гимнастерке Йорк заметил блеснувшие в свете свечи ордена и медали. Разговор между ними происходил на английском языке. Потом русский подошел к телефону. Йорк сидя дремал до тех пор, пока явившийся за ним младший лейтенант не отвел его в расположение штаба. После короткого допроса его направили дальше.
После этого его еще несколько дней куда-то везли, делая по временам остановки. Он находился во власти двух чувств — усталости и освобождения, — и при этом какая-то странная сонливость владела им. Он с кем-то разговаривал, перед ним проплывали какие-то лица, потом внезапно он будто пробуждался от сна и весь дрожал от возбуждения, словно ему должна была открыться какая-то великая тайна.