Избранное
Шрифт:
Когда пламенный день померк.
Вместе с ветром они тоже летят на юг.
Ночью над головой вещие крылья птиц.
Тем, кто брошен в дороге,
Брезжит обетование.
И народы живут волей таинственной.
Видят, стойкие, свет выше высоких гор,
И тогда не удержишь
Потрясенных началом дня.
Но когда в небеса смотрит оставленный,
Где вот-вот пропадут
Над горами, над бездной
И над морем бесстрашные,
И в призванье своем вечно без устали,
Заблудившись в пути, обремененные,
Темноту обгоняя,
Не теряя своей мечты, —
Образ новых времен брезжит ему вдали,
То, что было давно смертному вверено,
Веет в сумраке тихом,
И прекрасен такой рассвет.
Ах, настанет потом день ослепительный,
И в полдневной борьбе он задыхается,
И враждебные крики
Раздаются в смятении.
Облака! Облака! Символы грозные!
Свет в сиянье высот, где замолкает скорбь!
К вам, бесстрашно прекрасным,
Устремляются взор и вздох.
Над водой ледяной, вниз по течению рек,
И над шумом лесов, и над равнинами,
И над черным утесом,
Разбивающим ярость волн,
Где стальная стрела опережает звук,
Настигая орла; бурю сулят в ночи
Башни на горизонте,
Когда в светлом пространстве дождь.
Нет покоя нигде. Всюду, и здесь и там,
Этот горький разлад, ибо спокон веков
Спор неслыханный длится:
Спор Сегодня с Грядущим днем.
Скудость веку претит. Вырастет новое.
И поэт вдалеке славит по-прежнему
Наше новое счастье:
Все, что здесь без него цветет.
1958
Перевод В. Микушевича.
РАССКАЗЫ
ЛЕЙТЕНАНТ ЙОРК ФОН ВАРТЕНБУРГ[2]
Хочу сразу оговориться: рассказ этот навеян новеллой американского писателя Амброза Бирса.
В бледном свете туманного августовского утра приговоренные к казни, побелев от страха, различили посреди окруженного каменной стеной, посыпанного песком тюремного двора очертания виселицы. Все осужденные были офицерами — из числа тех, что двадцатого июля этого года с отчаянием в душе, сами не веря в успех, попытались, внезапно подняв мятеж, свергнуть диктатуру, которая заковала страну в кандалы, становившиеся день ото дня все более тяжкими, и ввергла ее в войну на уничтожение, восстановив против нее весь мир. Один из заговорщиков, полковник граф фон Штауфенберг должен был покончить с тираном, чье имя стало символом всей системы государственного управления. Попытка не удалась; не удалось и восстание в столице. Те из заговорщиков, кто не пал в схватке
Все восемь офицеров, которые после долгих дней бесконечных измывательств и неописуемых пыток смотрели теперь в лицо смерти, были разного возраста и в разных чинах. Самый старший из них, фельдмаршал, снискал себе громкую славу тем, что всего за несколько недель сломил сопротивление плохо вооруженных и ослабленных предательством французских войск. За ним шли более низкие по чину и более молодые офицеры, вплоть до самого молодого лейтенанта графа Йорка фон Вартенбурга, лет двадцати с небольшим, носителя одной из наиболее древних и прославленных германских фамилий. У него были каштановые волосы и очень красивые глаза, взгляд которых казался теперь пустым от постоянно подавляемого страха.
Йорк фон Вартенбург, как только его обезоружили и передали в руки наводящей на всех ужас черной гвардии диктатора, почувствовал, что им овладевает та хорошо ему знакомая апатия, которую он во что бы то ни стало должен был в себе побороть, ибо считал ее тайной союзницей смерти; однако теперь, вот уже целую неделю, он пребывал в мучительнейшем нетерпении, предаваясь какой-то бессмысленной надежде. Началось это с того дня, когда он утром нашел в своем хлебе записку, которую с тех пор вновь и вновь перечитывал, дрожа всем телом: «Не падай духом! Мы тебя вызволим! Вернике будет ждать с машиной наготове». Йорку казалось, что он узнает почерк барона Х., друга его отца. И все последующие дни и ночи — и те, что пролетали почти мгновенно, и те, что тянулись невыносимо долго, — он рисовал в своем воображении, каким путем может прийти к нему свобода. Уж не амнистия ли имеется в виду? И какие бы нелепые ни лезли ему в голову предположения, он не мог их сразу отбросить. Ведь что ни говори, а последняя фраза записки намекала на какой-то план внезапного нападения. И в лихорадочных грезах Йорка звучали выстрелы и топот бегущих ног.
Надеждам этим пришел конец на тюремном дворе в пятидесяти шагах от виселицы, жутким видением выступившей из желтоватого тумана. С той минуты, как Йорк, скомкав записку, сунул ее в пересохший от волнения рот и проглотил, все его молодое существо, не прожившее на свете еще полных двадцати пяти лет, не переставало восставать против выпавшей ему на долю участи, словно проглотил он не бумажный комочек, а какое-то колдовское снадобье. И тщетно призывал он к себе на помощь свою былую летаргию.
Происхождение, воспитание и годы войны сроднили каждого из приговоренных с мыслью о смерти и властно диктовали им образ поведения, унаследованный от их далеких предков. И если в неверном свете того туманного утра они замедлили шаг и содрогнулись, причину этого следует искать не столько в том, что вид виселицы был поистине ужасен, сколько в том, что палачи — и все они сразу это поняли — уготовили им неслыханно жестокую кару. Под виселицей, словно замерев в ожидании, стояли какие-то машины, а между ними, похожие на марионеток, сновали фигуры людей, причудливо расплываясь в помутневшем от ужаса взоре приговоренных к казни. У генерал-полковника Х. вырвалось восклицание, и один из конвоиров, подручный палача, ударил Х. прикладом. Приговоренных подогнали к этим машинам и каждому надели на шею кольцо, которое можно было с помощью винтового механизма сужать и расширять. Им предстояло умирать тысячекратно. Воздух, несущий жизнь, должен был тысячекратно хлынуть обратно в легкие, прежде чем их трупы закачаются на виселице.
Йорка втолкнули на плаху, и он почувствовал, как на шее у него сомкнулось кольцо. Взор его широко открытых глаз испуганно шарил по двору, над которым медленно рассеивался туман. Очертания предметов стали проступать резче, но одновременно разгоравшийся ярче желто-красный инфернальный свет придавал окружающему какую-то новую, зловещую таинственность. Йорк чувствовал, как его сознание неудержимо ускользает куда-то, словно вода, струящаяся мимо, вдоль тела пловца. Затем он ощутил боль в шее и начал задыхаться; в ушах у него стоял гул, похожий на морской прибой. Он слышал, как из самых недр его существа рвется наружу крик ужаса, но даже не замечал, что слюна стекает из его широко разинутого рта на подбородок, и не мог видеть своего лица, в котором не было ни кровинки, своих вылезших из орбит глаз и высунувшегося из онемевшего рта языка. Смертники конвульсивно дергались; временами слышался визг ослабляемого винта и вслед за этим — всхлипывания и хрип кого-нибудь из пытаемых, исступленно заглатывающего воздух.