Избранное
Шрифт:
С неимоверным напряжением услышал он, как кто-то открыл ворота и прислонил к стене подъезда позвякивающий велосипед. Он вскочил, повернул выключатель и широко распахнул дверь.
Но то была не Магда. Тот, кто, поднявшись по лестнице и вертя в руках фуражку, стоял на площадке и жмурился на свет, был молодой человек, которого Нойберт не узнавал. Еще не отдышавшись после стремительной езды, он выговорил с усилием: «Мосье Нойберт… Ваша жена…» — «Умерла?» — каким-то чужим голосом прервал его Нойберт. Вопрос Нойберта заметно приободрил юнца, он даже как-то повеселел. «Нет, нет, нет… С чего вы взяли? Она совершенно здорова, разумеется, принимая во внимание обстоятельства… Необходимо, чтобы кто-нибудь был с ней».
Нойберт
— Вы меня, конечно, знаете, — донесся до него во время быстрой езды сдавленный от натуги голос его спутника. — Я здешний аптекарь, вернее, его помощник…
— Да, — равнодушно процедил сквозь зубы Нойберт, не поворачивая головы. У него было такое чувство, словно перед ним разверзлась бездна, но банальная бездна, без особой тайны и глубины, — люди, окружающие его годами, знающие его, но которых он упорно не замечал, внезапно определили судьбу Магды и его судьбу. Они уничтожили обоих — и не из ненависти или корысти: скорее по добродушному легкомыслию, а также из недальновидной готовности помочь. Затемненные улицы были пустынны, несмотря на ранний час. Путники загибали за неизвестные Нойберту углы. Город постепенно втягивался в вечереющую равнину; здесь и там, вперемежку с невысокими домиками, он расположил обширные сады и поля.
— Приехали, — сказал провожатый, и Нойберт увидел за палисадником смутно темнеющий одноэтажный дом. Над входной дверью горела тусклая лампа. Когда они вошли, направо и налево открылись длинные коридоры с многочисленными дверьми. И здесь красноватым мерцающим светом горели лампы. Нигде ни души, тишину нарушал только неясный шум льющейся воды. Провожатый шел впереди, он отворил одну из дверей по левую руку. И Нойберт увидел Магду такой, какой за час до этого видел на темном потолке комнаты. На ее белом лице, белом, как простыни, на которых она лежала, жили только глаза, и они обжигали своим злобным пугающим блеском.
Нойберт хотел бы спросить ее о многом: о том, как она попала сюда, и о комичном молодом человеке, который, стоя за его спиной, бормотал какие-то успокоительные слова — они должны были внушить больной уверенность в благополучном исходе, равно как и в личном его бескорыстии. Нойберт воспринимал это бессмысленное бормотание на фойе гудения водопроводных труб в стенах; стоя на коленях перед кроватью, он глядел в нестерпимо сверкающие глаза Магды, в это лицо, арену ревниво охраняемых тайных катастроф. Он знал уже, что потерял ее, и когда он, приблизясь к ее уху, шептал: «Зачем, Магда, зачем?», то не потому, что ждал ответа, но потому, что в этом шепчущем окаменении жаждал услышать человеческий, пусть даже свой собственный, голос. Магда закрыла глаза.
Нойберт поднялся и встретился с взглядом стоящего за ним молодого человека, который с напускной бойкостью стал его уговаривать ни о чем не беспокоиться. Продолжая говорить, он, казалось, обшаривал глазами комнату, в поисках предательских следов своей недавней деятельности.
— Madame не мешает уснуть, — объявил он, стараясь придать голосу выражение сердечности, — ваше положение мне понятно, а также положение madame. В такое время, как наше, надо помогать друг другу, верно?
— Еще бы, — сказал Нойберт и отвернулся. Чувствуя свое бессилие, он снова посмотрел на Магду. Он рассеянно выслушал дальнейшее бормотание молодого человека, услышал, как за ним закрылась дверь. Магда не шевельнулась. Он заслонил лампу на ночном столике и подвинул к кровати стул. Утром с помощью врача он отвезет ее в больницу. Внезапно его охватил протест, он отказывался верить в эту неизбежную смерть, однако что-то говорило ему, что именно теперь придется свыкнуться с этой мыслью.
В вечер после операции Магда встретила его с улыбкой. Бледная, красивая, лежала она с тридцатью другими
Они уже не привлекали к себе внимания. Палата жужжала от смеющихся и рассказывающих голосов. Старшая сестра, делая обход, задержалась у кровати Магды и, скосив взгляд на Нойберта, спросила, как чувствует себя больная.
— Кстати, — сказала она, не сводя глаз с Нойберта и со значением понизив голос. — Наш шеф не любит таких операций. Он одного мнения с маршалом: «Работа, семья, отечество».
Когда на следующий день Нойберт стоял у кровати больной, ему вспомнилось, что он, как это ни трудно понять, провел двадцать четыре часа в трансе добровольного самообмана. Да, самообмана, мысленно констатировал он, разве самообман не тот же хмель?
Магду он застал спящей, но сон ее не предвещал ничего хорошего. Она очень изменилась со вчерашнего, и отнюдь не к лучшему, лицо ее выражало муку, словно от гнетущего кошмара. Сердце Нойберта билось медленными резкими толчками. Стоящая поблизости сестра наблюдала его со стороны, он повернулся и машинально, словно автомат, обратился к ней с вопросом:
— Как она себя чувствует?
Сестра только плечами пожала.
— Сами видите… — сказала она.
И Нойберт, разумеется, видел, что по лицу Магды, по ее рукам и предплечьям разлилась зловещая, ядовитая желтизна. Он также заметил, что в палате не наблюдается вчерашнего шума. Повсюду только шептались, устало и боязливо. Сухой, неподвижный зной, заявивший о себе уже на самой заре, снова властвовал, врываясь в открытые окна. И в этой накаленной тишине слышны были только мухи, кружившие над кроватью, садившиеся Магде на лоб и глаза. Она не двигалась во сне.
Нойберт и сам в эти дни напоминал умирающее тело, в котором, невидимо глазу, свирепствует распад. По обязанности отправил он в Ла Барбасти телеграмму, сообщая о болезни Магды и прося отпуска. Приходя, он почти никогда не заставал Магду в полном сознании. Над кроватью протянули кисейный полог в защиту от мух. Когда к Магде возвращалась речь, она с боязливым удивлением жаловалась на неотвязную, мучительную головную боль, преследующую ее днем и ночью. А как-то, широко раскрыв глаза, сказала громко и с какой-то своенравной торжественностью: «Я всегда любила одного тебя». Из какого душевного смятения вырвались эти слова, против каких упреков защищала она свое угасающее сознание. Нойберт чувствовал, как бушующий огонь пожирает, прокаливает его изнутри. Он ощущал с удовлетворением это пламя, в котором сливались гнев, ужас и сострадание, как единственный климат, в котором ему еще дозволено жить.
На четвертый или пятый день почтальон сунул ему утром под дверь телеграмму. Она была от лечащего врача, которого ему ни разу не довелось застать: в телеграмме говорилось, что состояние Магды безнадежно. Нойберт видел, как под его дрожащими пальцами стираются буквы. Он не задумывался над тем, откуда эти слезы, об их загадочном происхождении, — они были подобны тем брызжущим летним дождям, которые вдруг возникают в таинственной глубине лазури и кропят землю, чтобы так же внезапно иссякнуть. Эта смерть была непостижима и неприемлема, всеми средствами и до последней минуты он старался ее избыть; такими средствами был предстоящий отъезд, адреса номер один и номер два, были самоуговоры, они означали пережить и жить дальше, а ныне все уже втекает в небытие.