Избранное
Шрифт:
Чаще всего наши свидания длились несколько минут, не более. У конспирации свои правила, да и у Германа редко бывало время. «Ну, удачи тебе…» — говорил он, шутливо прищурив темные глаза, вскакивал на велосипед и уезжал. Иной раз наши встречи были и вовсе мимолетными, особенно когда Герман доставлял материал для моей группы — листовки, или напечатанные на очень тонкой бумаге газеты, или другие тексты, переплетенные для маскировки в обложки карманных изданий «Реклам». Однажды среди всего этого оказалась новая книга Генриха Манна, изданная за границей. Мы встречались где-нибудь в Шёнебергском парке или на скамейке в Тиргартене. У каждого из нас был с собой велосипед и портфель. Мой был пуст. Мы незаметно обменивались
Порой у Германа бывало больше времени. Тогда мы долго бродили по ночному Берлину, ведя велосипеды за руль, — от Штеглица до Курфюрстендамм, а оттуда снова вдоль Шарлоттенбургского шоссе до Лустгартена и еще дальше к северной окраине. И говорили, говорили. Мне не мешало, что я ничего не знал о Германе, о его прошлом, о том, где он живет, не знал даже — настоящее ли это его имя. Больше всего мы говорили, конечно, о политике, о военных приготовлениях нацистов, о февральских боях в Париже и в Вене, об арестах, о неизбежной революции. Мы спорили о книгах, концертах, выставках, боксе. Иногда мы говорили и о девушках, Герман был знаком с моей девушкой, которая состояла в моей группе. А я не знал, есть ли у него кто-нибудь. Герман говорил о девушках без робости, но и без хвастливых намеков, которые любят порой молодые люди и которые действуют на меня всегда отталкивающе. Несколько раз он с наивным восхищением упоминал о своей младшей сестре. «Вот это девчонка!» — говорил он, вскидывая брови. Однажды, лукаво покосившись на меня, он добавил: «Вы, собственно, хорошо бы подошли друг другу…» Я смутился, так как он произнес это серьезно. «А вы похожи друг на друга?» — спросил я просто так. «Не знаю, думаю, что да…» — ответил он. И мы тут же перевели разговор на другую тему.
Мы относились к той части молодежи, которая, не в пример большинству сверстников, серьезнее смотрела на свое время, хотела изменить его, любила его и не знала, что оно сулит ей всеобщий развал, тяжкие страдания, разочарования и смерть. Мы боролись как могли, но мы еще долго не понимали до конца, с кем имеем дело.
Об аресте Германа я узнал поздней осенью 1935 года, за полгода до отъезда за границу. Никто ничего не знал об обстоятельствах ареста. Очевидно, дело не обошлось без шпика. И никто точно не знал, где сидит Герман; вероятно, на Принц-Альбрехтштрассе[16]. Между тем арестов в нашей группе больше не было. Герман никого не выдал, в этом можно было не сомневаться. Другого мы и не ожидали.
В последующие годы я не раз мысленно вспоминал его то быструю, то запинающуюся речь, представляя его себе в каких-нибудь странах, городах, под бомбежкой, в бараках лагеря. Черты его лица постепенно стирались из памяти, и все же оно оставалось его лицом, озорным или задумчивым, измученным и даже мертвым.
Вскоре после войны, вернувшись в разрушенный Берлин, я побывал на выставке документов и фотографий, посвященной немецкому Сопротивлению. На одном из стендов я вдруг увидел лицо Германа Р. Оно возникло одновременно на нечеткой увеличенной фотографии и в моей памяти. Краткая надпись под снимком гласила, что Герман Р. был расстрелян в 1940 году в каменоломне Бухенвальда. Еще на выставке я твердо решил, что должен что-нибудь написать о нем, сохранить эту запечатленную на размытой фотографии улыбку от полного забвения. Многие ли из тех, кто его знал, еще живы… И многие ли из тех, кто остался жив, знали его… Пусть я встречался с ним лишь короткое время, но я знал его, и моя задача — рассказать о нем. Как мне это сделать, я еще не представлял. Дело было неспешное, но оно неотступно маячило за всем, чем я занимался, и время от времени всплывало в памяти. Стараясь разузнать о судьбе друзей, я справился и о Германе, правда, с малым успехом. То, что я узнал от спасенных из лагеря — двух или трех человек, — мало что прояснило.
Дело
Прежде всего я попытался отыскать кого-нибудь из его родных. Я выяснил, что мать его умерла в Берлине еще во время войны; его сестра, та самая, о которой он иногда говорил мне с такой гордостью, находилась за границей, — два года назад она вышла замуж за британского офицера и переехала из Берлина в Лондон. Теперь она стала миссис Юнг. Адрес ее я получил.
В довольно подробном письме к ней я изложил свою настоятельную просьбу. Образ Германа, который я намереваюсь создать, сообщал я ей, должен быть объемным, а для этого мне необходимо многое узнать о детстве и юности ее брата, о его жизни до нашей с ним встречи. Поэтому я просил дать мне возможность ознакомиться с письмами и документами, если таковые еще остались. Я высказал предположение, что мое имя, наверное, небезызвестно ей, поскольку ее брат был со мной очень дружен. «Эта дружба, — писал я в заключение, — позволяет мне надеяться, что Вы поможете мне осуществить мой план».
Ответ не заставил себя долго ждать. Мое имя, говорилось в нем, отправительница слышала не раз и хорошо помнит, с какой теплотой говорил обо мне ее брат; однако ей не хотелось бы отдавать в чужие руки то немногое, что осталось у нее на память о брате, изготовление же копий затруднительно, короче, она считает, что лучше всего было бы поговорить об этом деле в Лондоне, так как на ближайшее время поездка в Берлин в ее намерения не входит. Письмо явно дышало недоверием. «Нелегко мне будет получить все это», — думал я.
Но случилось так, что через три месяца мне пришлось поехать в Лондон по одному делу. Я заблаговременно известил миссис Юнг о своем визите. С последнего предвоенного года я не бывал там. С этим городом меня многое связывало: он был мне хорошо знаком по многим прежним посещениям, но не стал по-настоящему близким, как живущий за тридевять земель родственник, которого любишь по-детски робко и застенчиво.
С вокзала я отправился в небольшой отель в Кенсингтоне. Дело, ради которого я, собственно, и приехал, скоро было улажено. На следующее утро я позвонил миссис Юнг.
— Слушаю, — сказал голос в трубке. — Что вам угодно? — Я озабоченно молчал, и голос продолжил: — Простите, я знаю, конечно, кто вы и что вам нужно. Я часто думала о вашем письме.
— Вероятно, мы могли бы… — начал я, но голос в трубке прервал меня.
— Герман мне часто рассказывал о вас, — медленно выговорила она. — Или, скорее, не так уж часто, — ведь я лишь изредка видела его, вернее, мы с мамой лишь изредка видели его и даже не знали, чем он занимается. Да и вашего имени он никогда не называл, но он говорил о каком-то друге, и когда вы написали, я поняла, что этим другом были вы.
— Да, этим другом был я.
Ее речь была то слишком торопливой, то как бы запинающейся. Всякий раз, когда она начинала говорить, я задерживал дыхание, чтобы лучше вслушаться в ее голос, чтобы уловить в нем другой голос, более низкий и уверенный, который сказал однажды: «Вы, собственно, хорошо бы подошли друг другу…»
— Я очень хотел бы, — сказал я, — поговорить с вами о Германе.
— Господи, — ответила она, — как давно это было. Герман, ах, боже мой. Мой благородный брат, который не считал нужным думать о нас. Ему, видите ли, надо было изменить весь мир. А потом случилось несчастье, какого и следовало ожидать.