Избранное

Хермлин Стефан

За последние дни палата опустела. Кровать Магды переставили к задней стене, у нее больше не было ни одной соседки, а следующая занятая койка отстояла на десять метров. Казалось, некое тайное ощущение подсказывало ей, что он здесь, рядом, он видел, что его близость ее успокаивает, но она отказывалась вернуться к сознанию, исполненному нечеловеческих мук. А на коже ее, которой Нойберт когда-то по-детски гордился, сепсис проложил оранжевые следы.

Ему теперь разрешалось навещать ее в любое время, и он, пять-шесть раз на дню, слегка покачиваясь, как пьяный, заходил в палату и просиживал у ее постели час или два, а в перерывы в каком-то лихорадочном забытьи блуждал по удушливым, переполненным городским улицам. Из сожаленья,

при виде того, что он с места не двигается, ему разрешали оставаться и после наступления темноты. И сидя перед сооружением, напоминающим виселицу, на котором висела кружка с сывороткой, он устремлял взгляд в синеву ночи. А иногда склонялся над Магдой и подолгу нашептывал ей со страстной беззвучностью признания и мольбы, которые уже годами не сходили с его губ. Он прислушивался к исходившему из подушек легкому хрипению, ни на минуту не прерывавшемуся в ночном безмолвии. Десны Магды и слизистые оболочки начали кровоточить, и свертывающаяся кровь закупоривала дыхательные пути.

Это угасание ничего общего не имело со смертью в Гандесе. Нойберт призывал в свидетели мертвых итальянцев на улице Мора дель Эбро; в шуршащем укрытии пыльного кустарника он глядел в преданные, мучительно остекленевшие глаза Ортона и на алую пузырчатую кровь, собиравшуюся на его губах.

Его точила всепоглощающая, физическая жажда страдания, не тех жалких душевных мук, с какими так носятся иные и о каких повествуют романы, а подлинных страданий, тех, что выпали на долю Магды, потому что это и только это — настоящие страдания: страдания обездоленных, они вопияли к небу.

Так, неожиданно, становишься актером мелодрамы, жизненной мелодрамы, которую ты наблюдал, с которой вел борьбу. В этой мелодраме яды были настоящими ядами, кинжалы были настоящими, а не бутафорскими кинжалами, а когда занавес вновь поднимался, кланяться выходили одни убийцы — жертвы лежали на земле.

На девятый день, утром, одна из сестер задержала его на пороге палаты. Два часа назад Магда скончалась, без предсмертных мук. Да, ответил Нойберт, он хочет ее видеть. Он деревянно повернулся, словно двигаясь в пространстве, уставленном хрупкими предметами, и последовал за сестрой по лестнице вниз. Лестничную клетку внезапно наполнила разноголосица взволнованных, спорящих, старающихся перекричать друг друга голосов.

Здание мертвецкой, расположенное поперек этого флигеля больничного корпуса, напоминало коридор, освещенный единственным окном в торцовой стене. На каменных плитках, терявшихся во мраке, лежали три свертка, из коих один, несомненно, скрывал трупик младенца. Нойберт узнал Магду еще до того, как сестра, откинув простыню, приоткрыла ее лицо, — он узнал ее обнаженную ногу, беспомощно выглядывающую из-под покрывала.

— Пожалуйста, оставьте меня одного, — сказал Нойберт и услышал, как сестра удалилась и застыла перед дверью.

Склоненное к левому плечу лицо Магды являло легкий след улыбки, которая была не чем иным, как отречением и изнеможенностью, и даже огромные тени под закрытыми глазами были только подражанием жизни; спящее лицо Магды уже за долгие годы осторожно и терпеливо готовило эти смертные черты.

Слышанные Нойбертом голоса умолкли. На этом гладком камне пришел конец их совместным ночным блужданиям по прусским лесам; пламенным письмам, из-за которых милы были временные разлуки; совместным бдениям в ярко освещенных залах, где на трибуне четверо музыкантов исполняли Бетховена; чужим, постоянно сменяющимся номерам в отелях; сплетенным рукам и взволнованным, улыбающимся друг другу лицам, между тем как над рядами марширующих толп развевались красные знамена. Здесь пришел конец всему недосказанному и многолетней покорности судьбе. И здесь же пришел конец обращенному к Магде посланию некоего мира, угрожающим шепотом заданный вопрос, не предпочитает ли она отправиться в печь…

Голоса вокруг Нойберта снова

сплелись в оглушительном хоре. Там, снаружи, продолжает жить их мир с орудийными залпами за горизонтом, с циркулярами на стенах, с обвитыми колючей проволокой товарными поездами, которые ночью формируются на затемненных станциях, с очередями перед лавками, с чиновниками, ставящими на бумагах печати. Нойберт видел на горизонте сгущающуюся, подобно туче, месть. Она растет, она продолжает расти и настигнет этот мир убийц, но и под тучею, скрывшись за невинными обличьями, будут жить убийцы. Все можно было вынести, но только не это. И Нойберт понял, что и сам он часть тучи, что собиралась над миром. Пока он глядел на мертвую Магду, те голоса стали стихать. Он протянул руку и дотронулся до камня, а потом до мертвой щеки, до этого неудержимо распадающегося тела, которое окончательно от него уходит.

Сестра отвела его в контору, где после выполнения всех формальностей ему сообщили, что погребение состоится во второй половине дня. Нойберт односложно заявил, что у него нет возражений.

Он отправился домой, сел за пустой стол и углубился в изучение железнодорожного расписания. Поезд по адресу номер один отбывал из города в одиннадцать без нескольких минут. Обзаведясь там бумагами, он мог в час дня проследовать дальше, в А. Там, однако, ему предстояло ждать до полуночи или до четырех часов утра, чтобы пересесть на поезд примыкающей ветки, следующий по адресу номер два. Эта дистанция была перегружена германским военным транспортом. Он спрашивал себя, потребуются ли ему вообще бумаги, но недоверие его к подобным рожденным леностью сомнениям было чересчур велико, чтобы он в какой-то мере изменил свой план.

Он несколько раз прошелся по комнате. Удивительно, до чего ясно и собранно работала его мысль, окружающая атмосфера дышала льдистой ясностью, и сам он чувствовал в себе благотворный морозный пламень. Остановившись у зеркала, он увидел в нем чужое лицо, до предела напрягшаяся кожа обтягивала скулы, глаза холодно горели. Он кивнул, словно довольный своим визави.

Он вынул из ящика листок бумаги и конверт и принялся старательно писать. Почерк, которому он подражал, был хорошо ему знаком; впрочем, весьма сомнительно, чтобы адресату был известен этот почерк. С полузакрытыми глазами три минуты спустя перечел он написанное:

«Приходите сегодня вечером после девяти. Я одна.

Магда Нойберт».

Верхняя губа его вздернулась и обнажила зубы, когда он еще раз склонился над письмом и приписал слово «Ваша»: «Ваша Магда Нойберт».

И не мог удержаться, чтобы не произнести громко, на всю комнату: «Дюфур, я приговариваю вас к смерти». Потом на конверте надписал адрес: «Мосье Дюфуру, префектура, здесь». И заклеил конверт.

С правого тротуара главной улицы хорошо была видна перспектива улицы и здание префектуры. Он медленно зашагал вперед и подозвал мальчика лет шести-семи, игравшего у парадного.

— Хочешь заработать пять франков? А тогда беги в префектуру и передай консьержу это письмо.

Малыш взял деньги и письмо, и Нойберт видел, как, прошмыгнув мимо стоявшего перед подъездом полицейского, гонец его исчез в глубине здания. Минуту спустя он уже не спеша выходил оттуда, и Нойберт заторопился домой.

Во вторую половину дня он в указанное время направился по шоссейной дороге к пустынному кладбищу и стал ждать прибытия похоронной машины. Могильщики рыли могилу под кипарисами. За край ямы вместе с вырытой землей вылетали кости, и даже половина человеческого черепа упала к его ногам. Невольно вспомнился Гамлет, и это показалось ему такой безвкусицей, что он передернул плечами и скривил рот. Подъехала машина. Нойберт следил неподвижным взглядом, как дешевый светло-желтый гроб выгружают и опускают в могилу. Господин в черном пожал ему руку, и, проводив машину, Нойберт покинул кладбище.