Избранное
Шрифт:
Бобо-Калон встает, медленно подходит к крепостной стене, поднимается по кладке руины, как по ступеням. Всходит на стену и видит вдали несколько пылающих стогов клевера на черных плоских крышах домов. Женские вопли несутся с разных сторон, в лунной дали не видно людей. Но Бобо-Калону понятно все: воины Азиз-хона, наверное те, кто уже получил свою долю, гоняются за сиатангскими женщинами… Во тьме, на тропе, ведущей от селения к крепости, появляется всадник, он гонит коня по камням, проскакивает в тот пролом, где были когда-то крепостные ворота, и Бобо-Калон видит всадника под собой, — это старый басмач из помощников риссалядара. Размахивая плетью, он прокладывает себе дорогу в толпе,
— Слушай меня, достойный! Шесть воинов, взяв в селении жен, уехали в Яхбар! Ничего не хотели слушать!
Толпа басмачей умолкает. Азиз-хон, полуобернувшись к всаднику, глядит на него, молчит…
— Я говорю, достойный, тебе! — кричит всадник. — Я говорю тебе… Шесть воинов…
— Ты говоришь! Ты говоришь! — вдруг распаляется Азиз-хон и, вскочив, обращается к риссалядару: — Ты сидишь здесь, почему не смотришь, где люди твои? Хочешь, чтоб я здесь один остался? Садись на коня, поезжай туда, стань на дороге перед ущельем, стреляй во всех, кто не повинуется нам! Разве не изменник тот, кто покидает своего хана? Скорей!
И риссалядар — безответный, мрачный — подзывает надежных людей, выкликает их имена. Они неохотно отвязывают коней, тяжело садятся в седла. Один из них подводит коня риссалядару. Вскинув на плечи ремни винтовок, обнажив сабли, ватага всадников выезжает из крепости, скачет по тропе в селение. Дележка возобновляется, а из селения доносятся, слабея, замирая и возникая снова, вопли женщин. И горит на плоских крышах домов сухой, запасенный с прошлого года клевер.
Прижав ладонь к левой половине груди, словно сдерживая трудное сердцебиение, Бобо-Калон спускается со стены: он увидел на тропе двух задыхающихся от бега сиатангцев. Он не хочет, чтобы его видели, но те уже в крепости и подбегают к нему и падают перед ним на колени. Он узнает приверженцев Установленного — Исофа и Али-Мамата. Трясущийся, со всклокоченной бородою, Али-Мамат, задыхаясь, снимает со своей головы тюрбан и — величайший знак унижения — бросает его под ноги Бобо-Калону.
— Проклятье на нас, достойный! — негодует Али-Мамат. — Это не воины истины, это волки… Грабят нас, жгут наши дома, разве неверный я? Дочь мою, Нафиз, схватили два волка… Проклятье на мне! Жену мою Ширин-Мо увели, я на это смотрел, пусть лучше птицы выклюют мне глаза! Не можем мы на это смотреть, ты, Бобо-Калон, теперь хан! Скажи, пусть прекратится это, пусть верные догонят тех двух волков! Неужели нет верных?
— Пойдем! — коротко бросает Бобо-Калон Али-Мамату, коснувшись его плеча. — Встань, пойдем! — И, выпрямившись, направляется к Азиз-хону. Исоф и Али-Мамат, робко озираясь на пропускающих их басмачей, идут следом.
— Говори ему! — произносит Бобо-Калон, подведя Али-Мамата к Азиз-хону.
Али-Мамат и Исоф простираются перед Азиз-хоном, причитая, униженно молят его…
Но Азиз-хон не желает слушать.
— Убирайтесь! Какое мне дело! Свой хан у вас есть!
— Это верные, Азиз-хон! — произносит Бобо-Калон. — Али-Мамат не факир, племянник мира Тэмора.
— Уберите пыль с моих глаз! — в ярости Азиз-хон делает знак басмачам.
Слышен хохот. Басмачи хватают за ноги Али-Мамата, оттаскивают его, пинками поднимают с земли Исофа, гонят прочь.
— Я хан! Что делаешь ты, безумный?! — кидается Бобо-Калон к Азиз-хону, подняв кулаки.
— Для факиров ты хан! — не отстраняясь, насмешливо говорит Азиз-хон. Не для нас… Не увезут в Яхбар твоих женщин, я приказал риссалядару. А если воины истины позабавятся с ними сегодня ночью, какая беда? Разве хуже станут они работать потом? Разве от яхбарцев плохие у них родятся дети? Или ты думаешь,
Бобо-Калон, окаменев, видит насмешливое лицо Азиз-хона, улыбки сомкнувшихся вокруг, поблескивающих оружием басмачей. Оскорбление жжет его, словно он напился разъедающей кислоты. Сеиды и миры, сидящие отдельно от всех, понуры и мрачны и не глядят на него. Он медленно обводит взором костры, в которых догорают изломанные желоба его канала; башню, которая из жилища его превращена в виселицу и в тюрьму; груды раскиданного по двору изломанного, изорванного хлама; стену крепости и пролом в ней, за которым далеко внизу в лунной мгле мерцают догорающие пожары… Он молитвенно складывает ладони на груди под белой своей бородой.
— Вы, пришедшие сюда люди! — отчетливо говорит он. — Ты, дружбу суливший нам, Азиз-хон… Вы, сеиды и миры, вернувшиеся на свои земли, чтобы восславить попранный неверием закон Установленного… Слушайте меня, я говорю вам… Я не звал тебя, Азиз-хон. Ты пришел сам. Ты сказал: «Стань ханом, — приду и уничтожу неверных и прославлю свет истины, и уйду!» Я поверил тебе, Азиз-хон, хотя предки мои не верили твоим предкам, приходившим завоевывать нашу страну. Я думал: теперь времена иные, прежние ссоры между верными покровителю забываются! Я согласился, и я молчал, когда ты, Азиз-хон, совершал правосудие! Я думал: просияет вновь Установленное. Но ты пришел, и стон стоит в Сиатанге, будто сами скалы обрушились на наши сердца. Всех смешал в одну кучу ты: неверных и верных, как волк, не разбирающий белых и черных овец! Тебе нужно было только это добро, привезенное сюда для неверных. Тебе нужна была женщина. Презирая Установленное ради страсти твоей, ты не казнил эту женщину, — до сих пор, живая еще, лежит она в этой башне! Знаю, мрачен и злобен сейчас твой взгляд, но не смотрю на твое лицо. Смотрю выше, на эти горы. Во все пять кругов моей жизни смотрел я на них, а теперь вижу их в самый последний раз. Я не могу тебе сказать: уходи! У тебя — оружие, и ты не уйдешь. Но мой час пришел, я не хан! Если меня убьешь хорошо, значит, так хотел покровитель. Если ты меня не убьешь, я уйду. В эти горы уйду, — ни один шаг мой не будет вниз, каждый шаг будет вверх: как по ступеням, буду я подниматься к небу! Если барс выйдет ко мне из снегов, я благословлю его, как посланника покровителя… Ухожу и останусь там! Проклятье тебе, Азиз-хон!
Бобо-Калон умолк.
— Одержимый он! — тихо, но внятно произнес кто-то в толпе басмачей. На надо трогать его… Пусть уходит!
— Да… Пусть уходит! Пусть сдохнет во льдах! — Азиз-хон резко отложил в сторону маузер, которым перед тем играли его дрожащие руки. — Мы презираем его и не слушаем его слов…
Бобо-Калон медленно стянул с плеч подаренный ему Азиз-хоном халат, надетый поверх своего белого ветхого сиатангского халата. Смял подарок в руках, швырнул его в костер. Блеснув серебром и золотом, халат развернулся в воздухе, рукава его взметнулись, как крылья. Накрыв пламя, обвитый искрами, он вспыхнул и распался в огне.
Снова прижав руки к груди, прямой, как всегда, Бобо-Калон вышел из круга расступившихся перед ним басмачей. Ненавидимый сиатангцами, презираемый басмачами, не оглядываясь, он дошел до тропы, уводящей к Верхнему Пастбищу, и, удаляясь, белым пятном растворился в тени, перекрывшей лунную мглу ущелья.
Азиз-хон плюнул на землю и, обратившись к руководившему дележкой товаров, всеми в эту минуту забытому Науруз-беку, сказал:
— Продолжай!
6