Избранное
Шрифт:
— Нет, ты должен понять,-в десятый раз возбуждается Топорашев,-такие штуки нельзя оставлять безнаказанными! Чтоб я, кавалерист, смотрел, как убивают моих товарищей, и при этом сидел сложа руки?! Ну сам подумай, что ж это такое?
Черноусов. лежит на кровати, заложив ноги на ее спинку. Курит и теребит усы. Черноусов сейчас один против всех: он опытнее всех и хладнокровней. Он спокоен. Он великолепно знает: его приказ не станет никто обсуждать. Воинский приказ будет выполнен беспрекословно и точно. Но сейчас он разговаривает не как начальник: Топорашев, Любченко и другие-его друзья, по-человечески их душу он понимает, и ему нужно не слепое подчинение приказу, а убежденность подчиненных в правильности политики, которая проводится в этих горах
— Ты рассуждаешь неверно!
— Почему?-Топорашев резко приподнимается, сидит на бурке.
— Сообрази сам… Почему я с тобой целый вечер бьюсь? Начальник я твой или нет? Начальник. Мог бы я в порядке приказания сказать тебе: делай так, как тебе говорят, и не рассуждай. Мог бы. И ты бы у меня не пикнул, потому что дисциплину понимаешь отлично. А я вот не делаю этого. Почему?
Топорашев молчит.
— Чего ж ты молчишь? Ну-ка, скажи, — почему? Знаешь отлично. Потому что оба мы коммунисты, потому что мы товарищи и друзья, потому что вне исполнения служебных обязанностей… ну, да что я буду азы повторять? Так вот ты и разберись хорошенько: кто эти басмачи? Думаешь,-одни муллы да баи? Как бы не так! Среди них бедняков половина. Обманутых, запутанных, забитых, отсталых, соблазненных посулами и обещаниями, а все ж-бедняков. Баи и муллы-это только головка. Я вот уверен: из этой банды половина перешла бы к нам, если б курбашей своих не боялась. Ну? Согласен со мной?
— Согласен. Да мне-то какое дело? Раз они басмачи — убивают, грабят, — значит, враги. А кто этот мерзавец, что расстрелял Бирюкова-бедняк или бай, не все мне равно? Что я, обязан разбираться?
— А вот именно, обязан. Карать нужно, но только сознательных врагов, неисправимых… Тебе мстить хочется? А это нельзя. Я понимаю,- чувство. Человеческое чувство. Я не меньше тебя негодую и возмущен. Но у меня котелок-то варит еще. На то мы и партийцы, чтоб проводить правильную политику. Проще всего было бы выслать тебя с двумя пулеметами и сказать тебе: ликвидируй! И пошел бы ты жечь и рубить всех поголовно. А что вышло бы из этого? В лучшем случае-спокойствие, основанное на страхе, и глухая ненависть, в худшем — десяток новых банд и новые жертвы с обеих сторон, а все советские начинания, все культурные завоевания революции могли бы здесь, в этих глухих местах, полететь на ветер, и нас обоих следовало бы расстрелять! И все это получилось бы только потому, что у нас чувства, перевесили разум. Или ты иначе думаешь? Ну, говори тогда, чего же ты молчишь?
Топорашев вскочил, подошел к столу, ткнул папиросой в ламповое стекло. Повернулся и оперся об угол стола.
— Так что ж, по-твоему, надо делать? Для чего тогда мы сюда пришли? До каких пор ждать?
— Пришли мы сюда, чтоб действовать. Но сейчас надо действовать мирным путем. Мы начеку. Мы не спим над оружием. Но если ты сделаешь хоть один Быстрей не для самозащиты, я ни с чем не посчитаюсь: ни с молодостью твоей, ни с нашей дружбой,-живо в трибунал попадешь… Вот пришли они сюда, видал сам, попробовали, что такое чекистские пули. Ясно, что в рот им смотреть мы не будем, когда на нас нападают. А без этого, смотри, Топорач, держи выше голову. Бирюков и Олейников — это эпизод, частный случай. Как и экспедиция, вот, и как эти-мургабцы…
— Ты мне о мургабцах не говори… Ну, наши еще туда-сюда, бойцы… А баб-то, а детей-то за что?
— Ты дурень, Топорач, ну, как есть дурень. Вот за то-то и боремся мы, чтоб таких мерзостей не было. Что мы намерены делать? Мы должны разбудить в них классовую сознательность. Пусть только поразмыслят бедняки, кто такие их курбаши. Подожди… Вот расколется банда, вот увидишь, расколется, половина сдастся, сама к нам придет, ну, а тогда видно будет-кто руководы, кто коренные басмачи, кто мерзавцы по убеждениям. Эти от нас не уйдут, сдающиеся сами приволокут их, когда бояться их перестанут. А не приволокут-мы сумеем добраться до них…
— Как не будем выступать? Почему отменяешь? В чем дело? А что будут думать бойцы?
— Не беспокойся. Бойцов-то своих уж я знаю. Если б спросить кого из них, знаешь, что ответили бы? «Правильно, товарищ командир, понимаем: выступать не годится…» Вот. Признаешь, что я прав?
— Хватит. Признаю, ладно уж. Прав, конечно, умом прав, а только не уверен я, что из ума твоего толк поучится, сомневаюсь, чтоб вышло у нас что-нибудь, с басмачами… А что я спорю, так и меня должен же ты понять…
— Понимаю, Топорач, очень хорошо понимаю! А то б и не спорил. А с басмачами выйдет, уж это ты будь спокоен. Я знаю, что делаю… А ну, давай спать. Вон Юдин с Русиновым в обнимку храпят, да и все остальные… Светать скоро станет…А вы чего не спите, Лукницкий? В плену отоспались, что ли?
2
Открытое партийное собрание бойцов. Бойцы сидят рядами по каменистому склону горы, возносящейся над заставой. Между ними-командиры взводов, Юдин, я, жена и ребенок Любченко. Солнце и тишина. Только река Гульчинка под нами тяжело переваливает через камни бурлящую воду. Проезжие киргизы, любопытствуя, тешились и расселись вокруг. Слушают, переспрашивают друг друга.
Черноусов заводит речь. Он говорит все то, что я уже знаю: о мирной политике, о самозащите, о том, что на селение нам помогает, об убитых пограничниках. Бойе задают вопросы. Любченко читает приветственную телеграмму, адресованную партконференции: «…бойцы, сознательно стоящие на боевом посту…», — и каждое слово телеграммы оправдано жизнью каждого из бойцов. И только смолкает Любченко, выходит вперед с листком бумаги в руках политрук Демченко. Его голос высок и звонок:
— Товарищи!… Вот тут… Я оглашу. Заявления поступили… Товарищи, внимание!… «В ответ на вражеский происк врагов Коммунистической Революции и убит наших товарищей, незабвенных героев, погибших на боевом посту, в лице басмачей, которые есть насильнин рабочего класса и трудового дехканства, я, боец Н-ского эскадрона, Н-ского кавполка, заявляю о своем желании вступить в славные ряды ВКП(б). К сему подписался…
Демченко читает заявления одно за другим. Кончив чтение, Демченко улыбается еще раз и переводит глаза на собрание.
— Товарищи!… Тридцать два… Тут тридцать два заявления!
Никто не задумывается о неуклюжем слоге прочитанных заявлений. Собрание продолжается.
3
День за днем проводили мы на заставе. Играли в шахматы, слушали гармонь. Демченко бренчал на гитаре и уходил на реку ловить рыбу «маринку» и все на деялся угостить нас ухой из форели. Всем было скучно, но все обладали хорошей выдержкой.
Басмачи, как сурки в норы, позабились в ущелья и отсиживались в них. С каждым днем этот невидимый, неощутимый, бескровный бой изматывал их силы.
На заставу приезжали всадники, сказывались мирными жителями, но все на заставе знали, что это приехали разведчики от басмачей, потому что настоящие мирные жители сообщали заставе об этом. Въезд на заставу был свободен для всех, и пограничники запросто разговаривали с этими басмачами и угощали их папиросами и махоркой. Так было потому, что этого требовала политика; потому, что эти басмачи возвращались в банду и говорили банде о силе кызыласкеров и о том, что кызыласкеры никого из банды не тронут, если банда дожит оружие… Эти басмачи злобились на своих курбаши, и по банде шел шепот о том, что курбаши могут жить в ущелье хоть год, потому что у них много богатств и скота, а остальные не могут и вот уже режут последних барашков. Что хорошего в этом? Чего еще дожидаться? Чтобы вышли кызыласкеры и всех перебили? Курбаши тогда удерут в Кашгарию, потому что у них хорошие лошади, а остальные не попадут даже в рай, потому что у кызыласкеров есть клинки, а в рай попадет только простреленный пулей.