Избранное

Лукницкий Павел Николаевич

Закирбай в первые же дни приехал. Мы послали ему письмо, обещали ему неприкосновенность, и он прижал. Приехал с четырьмя басмачами; они помогли ему тешиться, он подобострастно жал руки нам и командирам взводов, он изобразил на своем пухлом лице величайшую радость, но страх бегал в уголках его прищуренных глаз, и он озирался, впрочем, почти незаметно. Конечно, он боялся, что его сейчас схватят и расстреляют.

Но его не схватили и не расстреляли. С ним поздоровались вежливо, почти приветливо. Четыре басмача остались на дворе заставы, и никто их не охранял-они могли чувствовать себя

вполне свободно. А Закирбая мы пригласили в комнату комсостава.

— Как благородное твое существование? Благосклонна ли судьба к тебе? О старый друг, я беспокоился о тебе… Хорошо ли доехал?… — обращался Закирбай ко мне и к Юдину.

Мы-Черноусов, Топорашев, Касимов, Юдин и я-) свою очередь интересовались «драгоценным» здоровьем дорогого гостя, мы дружески хлопали его по плечу.

— Садись, Закирбай, вот сюда, на кошму… Здорова ли жена твоя? Здоров ли твой брат? Здоровы ли дети? Как скот твой? Как твои лошади? Не устала ли твоя замечательная кобыла?… Садись, садись, гостем будешь…

Дежурный принес пиалы и чайники, принес хлеба и сахара, мы сидели кружком на кошме, Закирбай сидел среди нас, кланялся, оглаживая бородку сальными пальцами… Искоса поглядывал он на оружие, развешанное по стенам, на шпоры комвзводов. Он трусил явно и жалко.

Но разговор, далекий от всего, что могло бы его взволновать, успокоил его. Пиала за пиалой опустошались, дежурный принес кумыс, доставленный местными киргизами, принес еще кумыс, привезенный закирбаевскими басмачами как угощение. Все ели и пили. А потоп сказали ему: «Будь спокоен. Мы знаем, за тобой есть плохие дела. Но ты спас этих товарищей. Хорошо. Мы обещали тебе. Будешь врагом басмачей-совсем хорошо. Пей чай. Ничего худого тебе не будет».

Закирбай совсем успокоился. Наклоняясь и выпрямляясь, потирая колени ладонями, он начал рассказывать о том, что все это вышло случайно, он совсем не хотел, его обманули дурные люди. Но мы убедили его, что исповедь совсем не нужна, что мы и так верим каждому его слову, что мы не сомневаемся в его преданности советской власти. Черноусов говорил по-русски, Юдин и Касимов переводили…

Закирбаю было предложено передать своим, что советская власть никого не хочет карать, если басмачи сложат оружие и займутся мирным трудом; пусть никто не боится кызыласкеров. Закирбая спросили, что он знает о мургабцах: живы ли они и, если живы, где находятся?

— Убиты!-с превосходно разыгранной печалью сказал Закирбай. — Их взял Боабек в свою кочевку Куртагата и убил всех в тот же вечер. Дурной басмач Боабек… Я сам не знаю… Слышал… Басмачи говорили…

Закирбаю было предложено доставить на заставу труп Бойе и мургабцев-живых или мертвых (мы все-таки не хотели верить еще, что мургабцы убиты); вернуть взятое у нас и у мургабцев оружие; вернуть все награбленное…

— Хоп… хоп… хоп…-кивал головой Закирбай.

Он просил, чтобы ему дали «мандат».

— Бумажка будет-басмачи меня будут слушать. Бумажки не будет-басмачи скажут, я их обманываю.

И вообще, по словам Закирбая, басмачи злы на него, он их боится, они убьют его, если «товарищ начальник» не даст мандата…

Несуразица была явная, но Черноусов с Юдиным составили «удостоверение в том, что предъявитель

сего гр. Закирбай является уполномоченным по доставке на заставу убитых басмачами, оружия, имущества и товаров». Мандат был написан по-русски и по-киргизски и пришлепнут печатью.

Сделав на прощанье не меньше полусотни поклонов, Закирбай с четырьмя своими телохранителями уехал.

4

Из дневника:

27 мая. Приезжали Закирбай и Суфи-бек с несколькими басмачами. Привезли два ягтана, один пустой, в другом фотоаппарат, пленки, несколько штук грязного белья и россыпь махорки. Говорят, что Боабек забрался высоко в горы и не пожелал с ними разговаривать. Говорят, что труп Бойе не нашли. Пленки вскрыты ножом и изорваны. Суфи-бек держится самоуверенно и спокойно. Он старый фанатик.

28 мая. Приезжали Закирбай и мулла Таш с несколькими басмачами. Привезли ягтан с посудой и разной мелочью. Привезли растрепанные остатки нашей «канцелярии», в бумагах-пикетажная книжка с кратким дневником Бойе и с той съемкой, которую он делал за минуту до смерти. Мургабцев и трупа Бойе все нет. Наши настояния и ответы «хоп».

29 мая. Весь день поджидал приезда Закирбая, Суфи-бека и других. Никто не явился. Вечером допрос басмача, приехавшего из Куртагаты. Этого басмача я видел в банде. Сидели кружком на кошме в нашей комнате: командиры и я. Басмач-зовут его Абдурахман Абдукадыров-хитрит, и умалчивает, и врет. Приходится вытягивать из него каждое слово. Ненавидящий взгляд и каменный подбородок. Бритая голова. Малахай лежит на полу. Говорит, что послан сюда потому, что «бедняка не тронут». На прямой вопрос: «А ты бедняк?»-поперхнувшись, отвечает: «Да». Говорит, что видел мургабцев, они, мол, еще живы и находятся в кочевке Шарт. Их содержат всех вместе. Назвал имена всех главарей в кочевке Куртагата. Топорач лежит на кровати и при каждом вранье басмача возмущается. Черноусов приказывает ему сохранять спокойствие. При разговоре о мургабцах мы сохраняем терпение только громадными усилиями воли.

Можно ли верить показаниям Абдурахмана? Он явно хочет обелить свою кочевку Куртагата, ссылаясь на Шарт. Юдин не верит, что мургабцы живы. Просто Абдурахман хочет снять с Куртагаты обвинение в убийстве и всю ответственность переложить на Шарт/ Конечно, только в этом смысл его приезда сюда/

5

Я помню: после допроса Олейничев подошел к Черноусову. Олейничев был бледен и как-то необычайно строг. Он молча вытянулся перед Черноусовым, и в глазах его был какой-то особенный сухой блеск-так иногда блестят глаза при лихорадке.

— Что с тобой? — спросил Черноусов.

— Пусти меня… Разреши, я поеду с моими мальчиками…

— Куда?

Олейничев ответил на выдохе:

— А вдруг они…-Выдоха не хватило, Олейнччев яростно глотнул воздуха, закашлялся и быстро-быстро проговорил:-А вдруг он правду сказал? Надо спасти, надо вывести их оттуда! Подумай — а вдруг мургабцы живы?…

Черноусов ничего не ответил. Черноусов хмуро задумался. А пока он молчал, я глядел на Олейничева. Я еще не видел его таким взволнованным.