Избранное

Кольцов Михаил Ефимович

Музыка встревожила, взбодрила, взмыла город. Проспекты и площади закипели, засуетились народом. Вереницы прохожих щурились на солнце, задирали головы и рты к красным флагам на фасадах домов.

Было что-то наивное и безразлично радостное в первом майском утре свободного Петрограда, в его нетревожном и нерассуждающем весеннем веселье. К одиннадцати вышли на улицу все: рабочие с Выборгской и с Охты, растрепанно ликующие

студенты с Васильевского острова, тяжелое купечество с Садовой, мелкие приказчики и страховые служащие, улыбчивые снисходительные буржуа с Надеждинской и Бассейной,

хмурые, осторожные аристократы с Сергиевской и Миллионной.

Радовались все. И пожарная команда, выехавшая с красными значками на медных трубах, и редакция бывшей черносотенной газеты, выставившая в окнах большие республиканские плакаты, и астрономическое общество, расклеившее по городу поздравительные афишки.

Радовались всему, но непонятно чему: свежему, ясному ли петербургскому утру, или самим себе, или «Марсельезе»… Такой странный чей-то день рождения, но имени рожденника не слышно.

Толпы густели. Мы с трудом протолкались на Театральную площадь. У памятника Глинке — красный помост и трибуны для ораторов. Перед глазами бронзового музыканта на большом, протянутом от Мариинского театра к консерватории канате высоко в воздухе полоскался огромный парус со словами Пушкина:

«Стократ священ союз меча и лиры, единый лавр их дружно обвивает».

И еще:

«Бряцайте, струны золотые, во славу русския земли».

Меня тронули за плечо. Профессор А., низенький и крепкий, в большой бурской шляпе, редактор буржуазной «прогрессивной» газеты, улыбался хитро и многозначительно.

— Каково, голубчик! Только у нас, в России, такое мыслимо!

— Первомайский праздник? Ведь он так широко празднуется на Западе…

— Празднуется, но как! Там рабочие одиноко пройдут колоннами в парк на свои маевки, веселятся — и баста. Буржуазия, не приставай! А тут… поглядите-ка! Не пролетарский праздник, а всеобщее какое-то торжество, без различия возраста и общественного положения… Тут тебе и меч, и лира, и струны золотые!

Я оглянулся. Площадь кишела котелками и цветными зонтиками. Дамы в весенних туалетах щебетали у подъезда «Мариинки», дожидаясь любимых теноров. Оркестр на эстраде настраивал инструменты, как на балетной премьере.

— Родичев, Родичев!

— Ура-а!

— Марсельезу!

Из толпы на кумачовый помост грузно всплыла высокая костлявая фигура кадетского лидера.

— Ура-а!

— Господа! В этот радостный день…

Оркестр не дал ему начать. Музыка горячим звоном взлетела над площадью. Солнце вскарабкалось выше и стало припекать седые волосы оратора. Он переждал «Марсельезу» и опять начал речь, вытянув характерным цепким жестом длинную тощую руку.

— Господа! В этот радостный день международного республиканского праздника…

— Пролетарского!..

— Республиканского праздника…

— Пролетарского! — Чей-то громкий, резкий голос из толпы был настойчив.

— Дайте оратору говорить! — взволновалось пестрое море котелков и шляпок.

— Что за безобразие!

— Хамство!

— Большевики!

Над гущей голов откуда-то вытянулась красивая, резная, с серебряными монограммами палка и погрозила настойчивому голосу.

— Продолжайте, Родичев!

Солнце стало еще жарче.

Родичев

наклонил щитком руки над глазами, открыл рот, чтобы продолжать, но поперхнулся.

Целое облако пыли поднялось над мостовой.

Со стороны Исаакиевской площади, мимо пестрой праздничной аудитории Родичева, мимо эстрады с музыкантами, молча, грузно и тяжело шла колонна рабочих, вздымая пыль…

Стало тише. Сам Родичев остановился и замолчал, провожая глазами, прищуренными от солнца, тяжелую и пыльную вереницу людей, еще молчаливых, еще сырых и безгласных в первый день уже свободного, но еще не своего, полуотобранного Первого мая.

1922

Человек из будущего

Там — натянулись туго обручи, готовые сию минуту лопнуть от рывка измученных людей в синих блузах, засаленных кепках. Раскаленные жарой, ждут циклона, благодетельной грозы, освежения и отдыха.

Здесь — холодное лето, невысохшие слезы дерев, смутный лик природы. Здесь, в России, тоже ждут циклона — другого. Тепла, жаркой рабочей страды.

И там, в тошные минуты отчаяния, и здесь, в радостные перерывы труда, стирая пот со лба, чуть собрав мысли, замирают и, притихшие, думают о человеке, далеком и близком, о болезни человека незнакомого, но такого нужного и важного, того, на имени которого встречаются мысли всего человечества. Если слышат тревожное — темнеют лица и сжимаются руки. Если радостное, об улучшении — тогда распрямляется спина, ярче светят глаза.

Если бы можно было передать Ленину сил, здоровья, крови, он жил бы Мафусаилом неслыханной мощи и крепости. Пролетариат же всего мира, переливая вождю частицы миллионов жизней, не думал бы ни о загробном возврате, ни о земном возмещении. Разве не кровь самого пролетариата — кровь Ильича? Не рабочие мускулы — его мускулы? Не центральная узловая станция и главный стратегический штаб — мозг Ленина?.. Мы знаем:

1. Любит детей.

2. И котят.

3. Часто смеется.

4. Скромен в одежде и в образе жизни.

5. Хороший шахматист.

6. Любит кататься на велосипеде.

Это почти все. Еще немного, но не много знаем о нем. И что тут такого важного: любит детей! Мало ли кто любит детей!

Как это странно… Так ценим, так любим — и так мало знаем лично. У нас есть и институт Ленина, собирающий всякую бумажку с его пометкой, а сам Ленин-человек нами еще до сих пор полностью не изучен и не освоен до конца.

От какого-нибудь Наполеона у нас осталось впятеро больше торжественных фраз, поз, скрещенных рук, «исторических случаев», чем от живого, присутствующего Ленина.

И афоризмы ленинские тоже такие же скромные, как его пиджак. Простые, утилитарные, по стилю обыденные, не лезущие в одну книжку с Александром Македонским и королевой Викторией.

— Лучше меньше, да лучше.

— Долой революционную фразеологию!

— Поменьше политиков, побольше инженеров и агрономов!

Если мы будем подходить к великому человеку Ленину с такими же мерками, с какими подходят к обычным патентованным великим людям, мы не добьемся ничего. Мы будем ловить руками пустой воздух.