Избранное
Шрифт:
— Диалектика периода…
— Папа!
— Ну хорошо. Молчу.
Но Симон все равно ушел из дому, хлопнул на прощанье дверью.
Наталия нагнала его на углу, еле уговорила вернуться домой.
Наутро, еще лежа в постели, Наталия спросила мужа.
— Кто этот Малик или Далик, кого ты несколько раз звал во сне?
— Как ты сказала? Далик или Малик?
Как ни напрягался Симон, пытаясь вспомнить что-нибудь из путаного сна, восстановить ему ничего не удалось и ответить жене, с кем разговаривал ночью во сне, не смог.
И вдруг днем, когда он сидел во дворе с блокнотом, с которым не расставался,
Конечно, Володя и Галя, которые раскачиваются на качелях и уже зовут его папой, так же дороги ему, он так же любит их, как Даниелку. Но у них уже не его фамилия, как у его первенца. Если Ханеле за это время даже и вышла замуж и взяла фамилию нового мужа, то не отняла у Даниелки фамилию отца. В этом Симон не сомневался. Но удалось ли им эвакуироваться?
О чем бы потом Симон ни думал, он возвращался к одному: а что, если им не удалось эвакуироваться?
Исключением на войне Симон не был. Как всякий на фронте, он не раз встречался со смертью и мог погибнуть. Вместе с ним, хотя он и оставил дома двух детей, навеки погибло бы племя Фрейдиных, как дед его реб Борух, мир праху его, называл свою расплодившуюся родню. Он, Симон, принадлежал в семье к третьему колену. Его дед реб Борух, конечно, был уверен, что его внук Шименке тоже оставит после себя три, а может быть, и больше колен Фрейдиных, и продолжаться так будет из века в век… А вышло, что с ним, Симоном, исчезнет племя Фрейдиных. Он единственное и последнее колено. У его детей уже иная фамилия. Но может быть, с его первенцем, с Даниелкой, произошло чудо — и он, Симон, не единственный и не последний из племени деда Боруха Фрейдина? Впервые в жизни Симон думал об этом, думал и страдал.
Как оценил бы это Николай Дмитриевич, расскажи он об этом? Он определенно не увидел бы тут диалектику времени. Ну, а она, Наталия? До нее дошло бы, она смогла бы понять? Или ей все так же далеко и чуждо и не по диалектике, как и ее отцу? Конечно, это так, иначе она не допустила бы того, что произошло, и не усматривала бы, как ее отец, ничего такого, отчего ему стоило бы расстраиваться. Напротив, выходило, будто ему еще следует быть благодарным за новость, которую принесли ему детские тетрадки.
Еще в тот день, когда Симон вернулся с войны домой, он понял, что не задержится тут. За все время, что он здесь, Симон ничего не предпринимал, чтобы подыскать себе хоть какую-нибудь квартиру и ему не нужно было бы жить вместе с тестем и тещей, и не искал нигде работы. Скорее всего,
С женой Симон пока не говорил. Обсудит все с ней, когда вернется отсюда, куда приехал узнать, успела ли эвакуироваться Ханеле с его первенцем. А если жена не согласится вернуться на Север?
Симон не станет об этом думать. Какое значение имеет это в сравнении с тем фактом, что никто здесь, в городе, не может пока ответить ему, остался ли в живых его Даниелка. Что принесет завтрашний день? Евреи в синагоге обещали что-то узнать, не отняли пока окончательно надежду. Она, Таисия, тоже не лишала его пока надежды. Ведь случались чудеса.
О, если бы с его Даниелкой случилось такое чудо!..
Давно уже Симон вернулся из синагоги, а все не спал. Он просто лежал с закрытыми глазами, когда из коридора донеслось легкое шарканье шагов. Он повернул голову к тихо открывшейся двери. На пороге стояла Таисия, босая, в длинной ночной рубашке.
18
— Ты не спишь? — она скрестила руки под глубоким вырезом рубашки. — А я думала, ты уснул и забыл выключить свет.
— Который час?
— Поздно уже, но до утра еще далеко. Я погашу свет, ты скорее уснешь.
Электрический выключатель находился на стене высоко у него над изголовьем. Таисия подошла и выключила свет. Ночная темнота тут же окутала комнату.
— Не уходи, Таинька, — Симон взял ее за руку. — Не уходи. Посиди немного. — Он прижался лицом к ее руке и не отпускал, пока она не села на край кровати.
— Уже скоро два.
— Когда тебе вставать?
— Я беспокоюсь не о себе. На работу я не опоздаю. Я хочу, чтобы ты поспал. Ты ведь устал с дороги и весь день был на ногах.
— Успею выспаться. Кто знает, когда еще нам придется увидеться.
— Скорее всего, никогда.
— Нет, нет, — перебил он ее и схватил за руку, словно испугался, что она может уйти. — Мы с тобой еще не один раз увидимся. Я это чувствую. Не могу только сказать когда. Если не вернусь на Север, то, возможно, скоро. Очень скоро. — Он поднес ее руку к губам и тихо произнес: — Я знаю, ты мне не поверишь. Но мне до сих пор кажется, что ты была единственной, кого я любил.
— Тебе это кажется, — она отняла руку, — ты, наверное, вообще никого не любил.
— Почему ты так думаешь? С чего ты взяла?
— Не знаю. Может быть, ты потому никого не любил, что в тебя сразу влюблялись, тебе это давалось легко, а ты пока еще не встретил ту, в кого влюбился бы первый. Я тебя не виню. Мне кажется, ты сам не подозревал, какой был красивый. Ты и теперь еще очень красив и молод. Но я любила тебя не столько за красоту, сколько за доброту, одаренность, честность.
— Ты преувеличиваешь, Таисенька.
— Может быть, ты сейчас уже другой. На войне люди менялись. Я тут встречала таких. Но нет. Ты на них не похож. Ты остался тем же.
— Знаешь, Таисенька, о чем я сегодня не раз думал? — он обнял ее и пригнул ее голову к себе. — Мы могли бы быть с тобой счастливыми мужем и женой. Я чувствую.
— О чем, родненький, теперь говорить? Видно, не суждено было. Всему виной было наше последнее свидание в бараке. Мы друг друга не поняли. Ты не понял меня, а я не поняла тебя. А тут еще подлая заметка в газете, а ты, конечно, поверил, что статейку написала я.