Избранное
Шрифт:
— Отец!
— Об этом вы подумали?
— Отец, — проговорил Доня, стоя навытяжку, как солдат, — мое решение окончательное.
— Окончательное?
— И если ты не возьмешь меня к себе…
— Это я посоветовала ему проситься в твою часть.
Веньямин понял, что это, видимо, и было условием, поставленным ею Доне, когда он собрался идти в военкомат.
— Почему же вы об этом не написали мне?
— Мы тебе написали, — ответила Брайна, — ты еще не успел получить наше письмо.
Веньямин быстро вынул из планшета листок бумаги, карандаш и строже, чем ему хотелось бы, сказал сыну:
— Садись
Доня удивленно взглянул на отца.
— Пиши! Ты же обращался в военкомат, значит, знаешь, как писать заявление. Нет, нет, не тут, немного ниже и отступи от края. Вот так!
«Командиру особого батальона майору В. З. Сиверу».
Теперь строчкой ниже! Да, так.
«От ученика девятого класса сорок шестой московской средней школы, комсомольца Дониэла Веньяминовича Сивера. Год рождения — 1925».
Еще строчкой ниже.
«Прошу зачислить меня добровольцем в вашу воинскую часть. Обещаю не щадить свою жизнь в боях за свободу и независимость нашей Родины.
Седьмое ноября 1941 года».
Сложив заявление вдвое, Веньямин передал его жене:
— Отнесешь в военкомат. А Дониэла можешь готовить в дорогу. Не давай ему ничего лишнего с собой. Нам, скорее всего, предстоит пройти пешком около семидесяти — восьмидесяти километров.
— Куда это семьдесят — восемьдесят километров, папочка?
— Туда, куда вы мне письма пишете, поняла, доченька? Подай мне, Марочка, полушубок. — И к Доне: — Около семи утра мы будем проходить через Смоленскую площадь. Если вы до того времени не передумаете… Куда ты собираешься, Броня? Время — четыре часа ночи, а до шести запрещено ходить по городу без пропуска…
— Я провожу тебя до калитки.
Долго и задумчиво стояли они у открытой калитки тоскливого, осиротевшего двора, как будто им в первый раз в жизни предстояло расстаться.
XI
Батальон еще не перешел через Дорогомиловский мост, за которым дорога шла в гору, к Смоленской площади, а Веньямин Сивер уже вглядывался в прохожих, появлявшихся в тусклых сумерках туманного утра. Не одного из них принял он издали за своего Дониэла. Зачем ему понадобилось перед уходом из дому сказать «до семи часов утра еще есть время подумать…» и что «на войне не всегда все так, как пишут в газетах и показывают в кино».
— Видно, передумали, — проговорил майор про себя, когда на углу Плющихи, как договорились, не застал Доню, — дети остаются детьми — нынче так, завтра этак… Но она, Брайна…
Собственно, Сивер даже рад был, что так кончилось. Но не желая, чтобы сын когда-либо подумал о нем только лишь как о преданном отце, Сивер искал, на кого бы свалить вину, что Доня не пришел.
«Не потому ли они передумали, — соображал он, шагая возле заснеженного тротуара рядом со своей частью, — что просто не ждали, чтобы все так быстро решилось?» Веньямин попытался представить себе, что могло произойти дома после его ухода. Начала, разумеется, Мара — «она не пустит никуда Доню» — и слово в слово пересказывала все, что отец говорил, особенно подчеркивая, что пуля не разбирает, кто мобилизованный и кто доброволец, кому едва минуло шестнадцать, а кому пятьдесят. И если это не подействовало, вероятно,
«Передумали так передумали», — и майор Сивер ускорил шаг, догоняя первую роту.
В переднем ряду увидел он того самого красноармейца, кого нынешней ночью застал у железной ограды парка, и вспомнил, что, спустившись с Поклонной горы, батальон взял влево — к кутузовскому домику, и позднее, когда батальон уже прошел мимо отстроенного в стороне от дороги темно-красного домика с закрытыми ставнями, — он все время не переставал думать об этом молодом красноармейце. Он думал о нем, когда при свете ручного фонарика читал вслух строки, высеченные гренадерами на каменном постаменте, и старший политрук Дубовик напомнил солдатам, что тем же шоссе, каким они сейчас направятся отсюда к Красной площади, вел Кутузов от Бородина непобежденную русскую армию.
— Мы не можем… Мы не сдадим Москву! — закончил Дубовик свою речь. И молодой звонкий голос, мгновенно поддержанный всеми, громко прозвучал:
— Мы не сдадим Москву!
Тот же голос затянул теперь песню — пел Сухотин, шагавший в колонне по притихшему, покрытому снегом Арбату.
О чем так задумался сосед Сухотина, что не слышит команды и продолжает путать ногу? А тот, с торчащей из-под ушанки чуприной, о чем он так замечтался? Идет война. Может случиться всякое… Может, завтра-послезавтра Сухотин… Или этот молоденький командир второго взвода… Или он сам, Сивер… Идет война! Командир второго взвода примерно одних лет с Сухотиным — двадцать, двадцать один, не больше… И все же они старше его Дони — на целых пять лет старше!..
Веньямин Сивер уже, собственно, доволен, что на углу Плющихи и Смоленской площади не встретил сына, и не пытается больше прятать от себя это чувство. И не потому, что отец взял в нем верх над военным, — каждый на его месте, да, каждый на его месте, кто знает, что такое фронт, рассуждал бы точно так же. И в самом деле — почему он сразу же на месте не ответил Доне так, как отвечает в таких случаях военкомат? Кто, кто на его месте согласился бы взять в строй шестнадцатилетнего мальчонку, почти ребенка… И кто ему, в конце концов, дал на это право? Доня, что ли, со своим предупреждением: «Нечего меня отговаривать, я решил и — все, это уже окончательно…»? Или Брайна, поспешившая добавить: «Это я ему посоветовала проситься к тебе в часть»? Не дай он своего согласия, не пришлось бы ему теперь оправдываться перед старшим политруком. И что он может ему сказать? Что там вдруг передумали?
— Раз, два! Раз, два! — майор не заметил, как заставил своей командой всю колонну, и себя с ней, сменить ногу.
— Разрешите обратиться, товарищ майор!
Голос был ему слишком знаком, чтобы оглянуться, и все же он обернулся и удивленно разглядывал закутанного паренька с зашнурованным холщовым рюкзаком за спиной, который на углу Арбата и Калошина переулка подошел к нему и поднес руку в шерстяной вязаной варежке к ушанке.
— В штатском не отдают чести!
Но тут Веньямин увидел на ученической ушанке сына новенькую красную звездочку и быстро поднес руку к шапке.