Избранное
Шрифт:
Эти широко раскрытые глаза, глядящие на него с застекленного портрета, напоминают о последнем письме Дони, хранящемся у матери в запертом ящике секретера.
Когда Алик однажды рассказал об этом письме Борису, тот ответил:
— А может, и в самом деле правда то, что он пишет? На войне всякое могло произойти.
Тогда Алик этому не поверил. Но теперь, когда застал отца стоящим у портрета Дони… На войне всякое могло произойти. Сколько людей, которых считали погибшими, вернулись в последнее время домой! Но ведь отец сам похоронил Доню. Неужели…
— Как? Как это могло случиться?
По тону, которым отец задал этот вопрос, Алик
Вопрос и в самом деле был задан не столько Алику, сколько самому себе. Веньямин Захарьевич Сивер требовал у себя ответа на все вопросы, вставшие перед ним после посещения Шевы в больнице и после разговора с Борисом.
Вдруг — словно ему показалось, что против него на диване сидит не Алик, а Борис Логунов, — Веньямин Захарьевич быстро прикрыл рукой аккуратно сложенные счета на столе и закрыл глаза. Но и в темноте продолжал он видеть эти разлинованные листки бумаги с аккуратно заполненными строками, напоминавшими рапорты «продстола». Из рубрики «От котла» он всегда узнавал о ежедневном составе полка, а из счетов Брайны, которые заставал у себя на письменном столе, — ежедневные цены на картофель, мясо, лук, петрушку… «Как, как это все произошло? Когда и каким образом я дошел до того, что стал требовать от Брайны точных отчетов, сколько и на что она потратила, и сдачу — до копейки?»
Бледный свет бра, падавший на сложенные счета, напомнил ему теперь, как он, чтобы раздобыть это двухламповое гэдээровское бра, почти целый месяц изо дня в день звонил в ГУМ — не упустить бы, боже упаси, час, когда они появятся в продаже; чтобы купить этот финский диван, он раз двадцать, наверное, шел в мебельный магазин на перерегистрацию своей очереди. Почти все его знакомые знали, что у него такой радиоприемник, такой телевизор, какие можно видеть только у крупных ответственных работников.
Счета, прикрытые им от самого себя рукой, напомнили также, как он поддался уговорам Мары не снимать трубку телефона, прежде чем кто-нибудь из домашних выяснит, кто звонит; как дал себя уговорить, будто Мара не вправе влюбиться в человека, которому позволительно сидеть в театре дальше четвертого ряда… Как все это могло случиться? Как мог он допустить, чтобы у него выросла такая дочь? Временами он, кажется, сам ее побаивался. Как могло случиться, что у него, столько раз смотревшего смерти в глаза и никогда не отступавшего, вырос сын, обвиненный товарищами в трусости, в предательстве и кому никто из одноклассников не подает руки?
Как могло случиться, что однажды, уже после войны, когда его вызвали и спросили, что он может рассказать об антисоветской деятельности Антона Дубовика на фронте, он ответил «не знаю», ответил так нерешительно, так растерянно, что следователь, как ему показалось, отодвинулся от него?..
— Как, как все это могло случиться? — снова и снова спрашивал Веньямин Захарьевич.
На этот раз Алик уловил в глуховатом голосе отца нечто такое, что подняло его с дивана. Он остался стоять с низко опущенной головой и неожиданно для себя ответил:
— Ну, не знаю, что…
— Он не знает, что…
— Ну, честное слово, не знаю…
— У трусов нет честного слова, понял? Я спрашиваю, понял?
«Борька! Это Борька выдал… Борька или кто-нибудь другой?..» Внезапно он заметил, что на стене, где висели портреты отца и Дони, не стало его, Алика, фотографии, поднесенной им отцу при окончании школы.
Теперь его уже мало трогало, кто рассказал, что рассказали…
— Один
— Доня тоже не один был в траншее!
— Троллейбус не траншея.
— Что?!
Веньямин Захарьевич с такой силой ударил по столу, что тень от бра качнулась и перебежала в другой конец кабинета.
— Ты еще смеешь оправдывать себя? Ты знаешь, что за трусость мы ставили к стенке, потому что трусость может привести к предательству. Как ты смеешь оправдывать трусость? Как ты смеешь, спрашиваю?
Он отошел от стола и снова стал расхаживать по кабинету тяжелыми шагами, повторяя про себя: «Дача — институт, институт — дача…»
— Хватит! Хватит! Конец! — Веньямин Захарьевич остался стоять посреди комнаты. — Сядь к столу и пиши!
Алик удивленно поднял глаза на отца, взял ручку и склонился над чистым листком бумаги, лежавшим наготове перед ним.
— Пиши:
«Директору Московского геологического института».
Пропустил строчку? Пиши дальше:
«От студента первого курса
Александра Сивера.
В связи с тем, что я уезжаю, прошу возвратить мне документы».
— Что ты смотришь на меня? Да, возвратить документы. Подписался? Ну, а дату? Да, сегодняшнюю дату.
Веньямин Захарьевич вынул из ящика письменного стола конверт, вложил в него заявление и незаклеенным вручил Алику:
— Сам отнесешь заявление.
И тем же не допускающим возражения голосом предупредил:
— Не думай, что уезжаешь на год, на два, чтобы там искупить, так сказать, вину, а потом вернуться назад сюда, в институт. Теперь твой институт — завод, тайга, целина! У меня в твои годы уже была своя биография. А ты? Довольно пользоваться моей, хватит! Надо иметь собственную биографию!..
Еще долго стоял потом Веньямин Захарьевич у окна, выходящего к углу ярко освещенной улицы и темного переулка. Часы уже показывали начало двенадцатого, время, когда на полусонных улицах и в переулках появляются молодые парни, девушки, пожилые люди и старики, родившиеся еще в прошлом столетии, выводящие на прогулку собак. Мелкими шажками поспешно семенят они за своими холеными собаками, рвущимися из ошейников. Лай собак напомнил полковнику о темной осенней ночи где-то в заброшенной деревушке, и, словно желая убедиться, что ему только показалось, что в действительности он теперь находится у себя, в просторной квартире многоэтажного дома на одной из самых оживленных и красивых московских улиц, — Сивер еще сильнее приник лицом к окну. О, он уже здесь, кудлатый Барбос с черными пятнами на лбу. Возле него вьется Милка — пегая пузатая собачка с заплетенной в косички шерстью и звоночком на шее. В стороне, привязанный к невысокой изгороди, стоит рослый откормленный бульдог и вглядывается в каждого прохожего разбойными, горящими глазами, словно ему невмоготу, что он не один на этом свете. Его зовут Беби, а его хозяйку, женщину в нейлоновом манто и пуховой шапочке, зовут Вивея Альфредовна. Всего несколько раз выходил Сивер сюда гулять с любимцем Мары Тузиком и уже почти всех знает по именам. Через Тузика познакомился он с этими совершенно чужими людьми. Но о чем говорил с ними, бегая за Тузиком, который тащил его с тротуара на мостовую, с мостовой на тротуар и, как мальчишку, заставлял прыгать, — Веньямин Захарьевич никак не мог вспомнить. Единственное, что ему запомнилось из всех ночных бесед, это клички собак.