Избранное

Лалич Михаило

— Теперь вижу, что нахожусь у ваших коммунистов, — говорит Вуйо.

— Не потому ли, что нас ведет женщина?

— Такое только у вас практикуется.

— И у других тоже, когда приходится туго.

— Если тебе неприятно, — замечает Видо, — ты вернись.

— Сначала оттаскаю тебя за уши, они у тебя больно короткие.

Переходим из улочки в улочку и все в гору. Поднимаемся по лестницам, сворачиваем в тупики, откуда выбираемся проходными дворами. Наконец попадаем на небольшую площадь — три старых каштана посредине и табачная лавчонка под ними. Девушка подает знак остановиться, входит в лавку, тут же появляется снова и приглашает войти. Седоватый мужчина

с усталыми глазами встречает нас улыбкой: «Добро пожаловать!» Другая девушка, еще подросток, тоже улыбается. Такое впечатление, будто мы пришли к родичам, которых раньше не знали. Да, конечно, это далекие родичи, с которыми бог знает когда расстались наши пращуры, но нисколько не переменившиеся и совсем такие, как наши там, дома. Хочу им об этом сказать, но как? Все слова, которые знал, по дороге сюда испарились из памяти. Девушка готовит чай. Ставит сыр, сардины и кладет каждому по куску хлеба.

Вуйо в два приема все проглатывает и говорит:

— Пора бы трогаться!

— Когда придет пора, тогда тронемся, — останавливаю его я. — Поспешишь, людей насмешишь.

— Спешить не спеши, но поторапливайся. Придумали тоже прятать посреди площади.

— Наверное, поблизости охраняют, — замечает Видо.

— И никуда не сунешься. Придут и скажут: «Руки вверх!» Через эти стены всех одной очередью покосят.

— Конечно, у богачей стены потолще, — смеется Видо, — но к себе они нас не пустят.

— Уж не из бедняков ли ты? — бросает Вуйо и смотрит на него исподлобья.

— А что, из богачей?

С улицы сообщают: «Идет поляк!» И он входит, широкоплечий, в немецкой форме, с винтовкой, приветствует нас взмахом руки, садится на ящик и закрывает глаза. Наступает тишина и какая-то сонная одурь. Дремоту, точно удар электрического тока, обрывает страх. Ведь каждую минуту я могу потерять все. Не так уже много, рассуждаю я, но головой поплатятся и старый грек, и поляк, не спастись и девушкам…

Хуже всего то, что, несмотря на все опасения, я ничего не в силах сделать. Остается только ждать, а ожидание соткано из желания получить все сразу и из опасения все сразу потерять.

Наконец отворяется дверь, и входит проводник, в шляпе, при галстуке-бабочке. Он делает знак рукой: «Айди! Айди!»,выскакивает на улицу и сразу убыстряет шаг.

Мы с трудом его нагоняем. Улица петляет из стороны в сторону, смягчая подъем. Когда мы добрались, как мне казалось, до последних домов, я увидел, что город не кончился, под нами, глубоко в овраге, краснеют кровли, а над нами с кручи пялят окна новые дома.

Где-то внизу прозвучал выстрел, проводник уверяет, что нечего на это обращать внимание. Но вскоре нас нагоняет босоногий мальчишка с запиской. Что-то произошло. Проводник хватается за голову, озирается по сторонам и, заметив новостройку, где, по-видимому, давно уже не работают, ведет нас туда, просит подождать минут пять. И тут же исчезает.

Жарит солнце, на улице играет детвора, носится с лаем белая собачонка. Проходит пять минут, десять. Ребята заглядывают на стройку, увидев нас, убегают. Затем возвращаются. Это привлекает внимание другой компании, играющей со щенком, потом женщин с младенцами на руках и, наконец, досужих зевак. Мы притягиваем к себе внимание, никто не хочет упустить случай поглядеть на чудо. Вуйо ругается: боится, наведут полицию. Видо уговаривает тощего паренька отвести нас к партизанам.

— Только не веди вниз, — рычит Вуйо, — надо вверх.

— В горы! — кричит паренек.

И действительно ведет нас все время в гору. Я и не думал, что можно подняться

так высоко. И только теперь вижу, как глубока была яма, из которой мы выбрались. Наконец город кончается, и мы выходим на плато перед лесом: луг, огород, одноэтажный домик, крыльцо с четырьмя ступенями. В коридоре скамья для ожидающих, на ней люди. Из комнаты доносится стук пишущей машинки.

— Стукалка, — замечает Вуйо.

— А ты по ней соскучился? — спрашивает Видо.

— Не слушал бы ее еще сто лет.

— Значит, имел дело с милицией! — гадаю я.

— Больше с судом: всякие там тяжбы из-за меж, драк и тому подобное. А машинка всегда там, где власть, вроде пса у богатея.

Спрашиваю парнишку, что здесь.

— Фрурархия!

— Что это — фрурархия?

— Гестапо, — объясняет он.

Поляк дергается, бледнеет, хватает винтовку за дуло и вскакивает, чтоб бежать. Видо успокаивает: не немецкое и не греческое, а партизанское. Поляк смотрит на него и вертит головой, дело, мол, нечистое. Опрошены женщины, приходит наш черед. Я вхожу первым, посмотреть в чем дело.

Чиновник с бесстрастным лицом, давно уже привыкший допрашивать и никому не верить, скороговоркой выпаливает: «Кто таков? Откуда? Куда собрался и зачем бежал?..» Ответы записывает, чтобы все было чин чином.

Появляется наш проводник, тот, в шляпе и с галстуком-бабочкой, и прекращает это развлечение. Рубаха на нем мокрая от пота, он сердит, что его не дождались, и кричит на паренька, который нас сюда привел. Потом ведет нас к опушке леса и теперь сердится на кого-то другого, ворчит и снова куда-то исчезает.

Солнце, кажется, заблудилось и не знает, куда спускаться. Однако все в порядке. По часам Вуйо только миновал полдень, то же самое и по часам поляка, а я никак не могу этому поверить — три часа растянулись в три дня, нет, в три месяца. Смотрю на залив, на Олимп, окружающие его горы, зеленый лес — все это можно окинуть взглядом мгновенно, а на ожидание остается вечность.

Подошли молодые люди с автоматами. Ждут и они кого-то и тоже недовольны. Их разморило солнце, они устали, хотят вздремнуть, но, прислонившись к чему-нибудь и закрыв глаза, тут же вздрагивают и просыпаются. Откуда-то по невидимой цепочке, о существовании которой я только подозреваю, дают сигнал трогаться. Появляются опять женщины и еще кто-то. Дорожка узкая, приходится пробираться через кусты гуськом. Нет-нет кто-то из парней с автоматами остается в засаде, а их место в колонне занимают другие. И так до самого шоссе на Асвестохори. Мы быстро пересекаем его и спешим подальше от него уйти. Шагаем по тропе. Многие без оружия. Женщины идут молча, они уже немолоды и некрасивы и выглядят весьма озабоченными — должно быть, потеряли близких. Пока перебираемся через ручей, из колонны выскакивает высокий худой детина с испитым лицом и бежит вниз. Кто-то кричит ему вслед. Молодой человек, тот, без головного убора, снимает с плеча автомат и дает короткую очередь. Беглец останавливается и хватается за ногу. К нему подбегают двое, берут под руки и осматривают рану.

— Почему он убегал? — спрашиваю я идущего впереди грека.

— Фашист, потому и бежит.

— А почему он с нами?

— Выкрали его в Салониках.

— И еще кого выкрали?

— Женщин…

— Вот так, — цедит Впдо.

— Клянусь богом, но всегда так получается, — говорит Вуйо, — коль одному сена клок, то другому вилы в бок! Знаю, Нико, это тебе не нравится, но по-другому нельзя.

Солнце спускается в далекие равнины за Вардаром. Прохладный ветерок покачивает золоченые верхушки ясеней.