Избранное
Шрифт:
— Выскочил один, — кричит Вуйо. — Вон, за колесами!
— За передними?
— Задними.
Хлещет автоматная очередь и заставляет замолчать нашего пулеметчика. Я стреляю в задние колеса. Ата валится набок, мотает головой, кривит от боли лицо. Я снова стреляю. Душко берется за пулемет и вставляет диск.
— Вуйо, ты видишь сейчас, где он? — спрашивает Черный.
— Если бы видел, не ждал!
— Он один или их больше?
— Один!
— Ты карауль, не покажется ли он сзади, я не дам ему пролезть вперед, а ты, Нико, смотри под колесами.
Замечаю штанину и стреляю, он убирает ногу, и тут же пули взрывают перед моим носом землю. Пыль попадает мне в горло.
Видо
— Лежи, горе луковое, и только не вздумай высовывать голову!
— Вот поганец! — кивает в сторону немца Вуйо.
— И какой-то косматый, — замечает Душко.
— Позор, да и только, — бормочет Вуйо.
— Не спеши, полегоньку, сейчас мы его успокоим.
Ручной пулемет расщепляет над кабиной доску. Душко опускает дуло и дает очередь. С колес летят куски резины и устилают шоссе черным ковром. Но автомат немца то и дело находит невидимые нам, новые бойницы. У того, кто его держит, сильные руки. Наверно, унтер-офицер. Снова направил огонь на пулеметчика, хочет заставить его замолчать. Пороховой дым становится гуще, и я опять закашлялся. Кто-то протягивает Душко диск — Ата жив. Я держу наготове винтовку и боюсь опоздать с выстрелом. Как только умолкает наш пулемет, высовывается, точно голова змеи, дуло автомата. Я стреляю, пуля отбивает кусок доски, на которую упирается автомат. И все-таки немец ведет огонь. Меня охватывает стыд: нас четверо, а он один, и мы ничего не можем сделать. Тем временем Черный выбирается из окопа, подползает к шоссе, прицеливается и стреляет.
Из-за машины поднимается лысый верзила и кричит. В его голосе звучат удивление, и гнев, и протест. Такие вопли давно, наверно, не слышали люди. Они нарастают, превращаются в неистовый, нескончаемый рев, ржание раненой лошади — ничто по сравнению с одиноким, гневным, полным ужаса воплем на пороге вечного мрака и холода. В руке у него автомат, он зло смотрит на него, отбрасывает в сторону и падает.
Мы подходим к машине. Шофер словно спит на руле. Два солдата лежат на заднем сиденье, третий сидит как живой. Пули прошили им подошвы, и нет смысла снимать с них обувь. Мы забираем две винтовки, третья испорчена пулей. Черный берет автомат. В диске осталось всего с десяток патронов. В машине мы находим топор и пишущую машинку. Черт их знает, куда они с ней ехали.
— Машинку дадим Влахо, — кричит Черный, — он годен только для деликатных дел.
— А где ты его найдешь? — спрашивает Вуйо.
— Если не найду, тем лучше для него и для меня, — орет в ответ Черный.
Уши после стрельбы у нас заложило, и мы кричим, хотя каждый удивляется, почему кричат другие. И вдруг улавливаем, каким неприятным хрипом отдаются в тиши полей наши голоса. Что-то гонит отойти подальше от шоссе, от луж крови и мертвецов с продырявленными подошвами. Рев лысого верзилы еще звучит в ушах и повторяется, как эхо, в стенах туннеля. Мотор мы испортили, не заведет его и сам господь Саваоф. За горой останавливаемся, чтоб перевязать рану Ате. Но никто не знает, как это делается. Мы с укором смотрим друг на друга, все, дескать, одного поля ягоды. Кличем Влахо, но его и слыхом не слыхать. Расстраиваемся окончательно. Нам кажется, что нас бросили где-то в пустыне. Наконец Душко перебинтовывает рану, чтоб держалась повязка, и мы поднимаемся на плоскогорье. Одолевает усталость, мучит жажда и чувство одиночества, и еще сознание, что мы, чужестранцы, впутываемся в дела, которые нас не касаются.
В стороне от дороги видим старое дерево. Может быть, там источник. Мы охотно сделали бы там привал, но нам представляется, что мы не отошли еще достаточно далеко от крика, крови и мяса, которое уже начинает разлагаться на солнце.
Видо
— Бегите, бегите! — кричит Влахо.
— От кого?
— Германы, — бросает Ираклис, приостанавливаясь.
Я сую ему в руки пишущую машинку, он смотрит на меня так, словно я убил его отца, озирается по сторонам, соображая, что делать, сует машинку под ближайший куст и прикрывает ветками.
С трудом мы заставляем их взять с собой раненого. И вскоре раскаиваемся, боимся, бросят они его, чуть отойдут подальше.
Дым застилает небо уже до половины. Горит село. По-прежнему слышны крики — они поднимаются из дыма, точно кричащие всполохи огня.
Догорело… Криков больше не слышно, их сменяет гомон — вдоль межей бегут люди, безоружные и вооруженные старыми берданками. Спрашиваем, почему не защищают село, они смотрят на нас хмуро, отвечают:
— Нет патронов!..
Когда появляется вестовой Мицаки, нам становится ясно, что о борьбе не может быть и речи. Сам он идет на север, где действует Девятнадцатая бригада. И мы отправляемся с ним.
Если не разыщу Миню Билюрича, найду Шумича или хотя бы их след. Мы возвращаемся на шоссе. Изрешеченный фашистский автомобиль жарится на солнце. Кто-то из убегающих содрал киселя и ремни с мертвых. Шофера столкнули с руля, иначе не смогли бы его раздеть. Продырявленный сапог валяется возле головы лысого унтера.
Прошлое в горах дает о себе знать в два голоса
I
Мицаки выбирает узкие, едва заметные на открытых местах, стертые временем и давно нехоженные тропы, предоставленные тишине и забвению. Они внезапно теряются, как сквозь землю провалились, но ногами их чувствуешь даже в темноте. Пока мы спускаемся, нам словно помогают неведомые силы, они охраняют парящие вокруг души хлебопашцев, возделывавших здесь землю, и пастухов, оставивших здесь следы своих ног. В голых местах Мицаки, словно по невидимому шнуру, безошибочно связывает оборванную нить прошлого с будущим. Когда подходим к оградам, он умело находит в них дыры, прикрытые терновыми ветками, и потом бережно кладет их обратно, чтоб не заметили, куда мы прошли. Можно подумать, что он козий пастух, контрабандист или разбойник-гайдук, но он рабочий-механик из Салоник. В борьбе за новое, за правду не всегда удается идти прямым путем. В борьбе нельзя идти напролом: противная сторона заставляет идти и вкривь и вкось, увертываться, искать лазейки, возвращаться к старине — на брошенные тропы к давно забытым уловкам.
Звякнет фляга или хрустнет под ногой ветка, все дружно шипят на виновного. Дважды это случилось со мной — я устал и забыл, где нахожусь. Еще раз звякнет — выброшу флягу, чтоб меня не срамила. Луна застает нас среди равнины. Мицаки смотрит на небо и грозит ей кулаком. И в самом деле, она нас подводит: в темноте мы спокойно проскочили бы мимо бункера, а теперь придется торчать целый день в долине. Но Мицаки не сдается, он спешит дальше, не теряет надежды. Слышно, как по дорогам вышагивают патрули, они нарочно топают и громко разговаривают. В деревнях кипит заливистый собачий лай, провожающий беглецов и преследователей, словно это одно и то же. Курить нельзя, поэтому меня клонит ко сну. Я гоню его, а в голову лезет дурацкая мелодия, и я напеваю в такт дыханию и шагам. Гоню и ее, но ей на смену приходит припев далматинской песенки: