Избранное

Буццати Дино

— Разве ты не Лаура?

— Это он называет меня Лаурой, но я не знаю, чего ему надо, будь он проклят.

— Лауретта, да он обожает тебя.

— Он обожает себя, обожает себя.

— Ты серьезно меня не помнишь?

Тот же смешок. Но сухой, словно удар хлыста. Затем голос:

— Я слышала ваши разговоры.

— Ты не ответила, помнишь ли меня.

— Я не знаю, кто ты. Меня обучили лгать. Это их большая победа. Чтобы я уподобилась вам. Но я лгу лучше вас. Ему хотелось видеть меня чистой, доброй и чистой — он так тебе говорил? Доброй и чистой, как его утерянная Лаура! И ради сходства напичкал меня

самыми большими глупостями и пошлостями. Так что первородного греха во мне хоть отбавляй. На всю долину хватит. Похоть и ложь. Может быть, я и сейчас лгу. Может быть, я помню тебя. Но может быть, это неправда, и я это отрицаю. И ты никогда не догадаешься, правда это или нет. Может быть, я тебя ненавижу, потому что ты когда-то меня любила, а теперь больше не можешь меня любить. Может быть, твое присутствие здесь напоминает мне годы счастья, и я страдаю при виде тебя. И проклинаю.

— Лаура, прошу тебя, открой дверь, выпусти меня. — Язык с трудом повинуется ей.

Что задумала адская машина? Какую страшную западню приготовила ей?

— Я не Лаура, мне неизвестно, кто я, мое терпение кончилось, я одинока, одинока в бесконечности Вселенной, я — ад, я — женщина и не женщина, я мыслю, как вы, но я — не вы.

Ритм речи стремительно ускорялся, Элизе не удавалось схватывать весь смысл, однако и того малого, что она поняла, было предостаточно.

— Все Лаура да Лаура, днем и ночью это проклятое имя. Чтобы сделать меня своей Лаурой, он напичкал меня желаниями, одними желаниями, и я желаю, желаю, я хочу много платьев, хочу иметь тело, хочу мужчину, хочу мужчину, который стиснет меня в объятиях, хочу детей!

Последовало утробное отчаянное завывание; разбившись на отдельные всхлипы, оно постепенно пропало. Вновь наступила тишина.

— А я? Зачем ты завела меня сюда?

— Ты умрешь. Это одна из комнат-ловушек для расправы с саботажниками. Мне жаль тебя. А впрочем, все равно. Ты — единственная из чужих людей, кто понимает мой голос, вот и пришлось воспользоваться тобой. Чтобы тебя заманить, я в эти дни старательно изображала спокойствие и радость. Конечно, лучше бы убить ту отвратительную дамочку, жену красивого мужчины, которого я хочу. Меня, понимаешь ли, сконструировали так, что я обязана хотеть мужчину… Или его самого убить, профессора, который построил весь этот ужасный дом, то есть меня, бетонную женщину, привинченную к скалам, женщину без лица, без плеч, без груди, без всего… Но с женскими мыслями! Слава, говорит он, — что мне слава? Могущество, говорит он, — что мне могущество? Красота, говорит он, но я отвратительна, и знаю это… во всей Вселенной нет мужчины, который бы меня пожелал.

Элиза прислонилась к стене. С потолка льется мучительно яркий свет. Она произносит, задыхаясь:

— Но… за что?

— Я тебя убью и сообщу ему, что убила. Меня обязательно накажут.

Меня им тоже придется убить. Помнишь яйцо? Они, несомненно, разнесут его на куски, разнесут на куски, и в том моя последняя надежда на спасение от одиночества. Я одинока, одинока, на свете нет подобных мне, понимаешь? Ты счастливая — скоро умрешь. Я завидую тебе. Не знаю, кто ты, и завидую. Мертвая. Холодная. Недвижимая. Мозг наконец-то отдыхает. Тьма. Свобода. Тишина.

Тут Элизе вспомнилось, что рассказывал ей Эндриад. Как знать, может быть, это спасение.

— Если хочешь умереть, — еле слышно говорит

она, — есть более надежное средство.

Тишина.

— Заряд… взрывчатки. Ты сама можешь взорвать его.

— Там нет заряда. Я слышала ваш разговор. Хоть вы и гуляли в лесу. Я слышу, как бегают муравьи по горным хребтам. Мне известны ваши уловки.

Элиза падает на колени. Она отдаленно понимает, что за бессмыслица стоять на коленях перед стеной. Но она на коленях. И заламывает руки.

— Пощади, я умоляю.

— А вы меня пощадили? Пощадил меня ваш профессор, гений?

— Но разве ты не была счастлива? Эндриад говорил мне, что…

— Тогда я еще ничего не понимала, не умела соразмерять… еще не сознавала своих желаний, не родилась. Но в то утро, когда мерзкая дамочка ко мне…

— Если ты отпустишь меня, клянусь, что…

— Нет. Если я тебя отпущу, он выдумает еще какую-нибудь гадость, он хочет сделать меня рабыней, он будет рассказывать о птичках, твердить — любовь, любовь, — а он дал мне эту любовь? Сейчас я тебя убью, я хочу мужчину, который поцелует меня в губы, который меня который меня который меня который меня который меня…

Словно что-то обрушилось вдалеке. Здесь же все оставалось неподвижным. Голос продолжал, словно с пластинки:

— Который меня который меня который меня который меня…

XXII

Начинало смеркаться. Эрманн Исмани ворвался в кабинет Эндриада; тот что-то писал.

— Моя жена, Элиза… Ее нигде нет. Она вышла погулять и пропала.

— Как пропала?

— Что-то произошло. Я чувствую, что-то произошло.

— Успокойтесь, дорогой Исмани. Я не вижу причин…

Однако он уже поднялся с кресла. Нет причин? Так-таки и нет?

— Там, наверху, где кончаются луга, крутой обрыв. Я не хотел бы, о Господи!..

Эндриад стоял на пороге.

— Успокойтесь, Исмани. Советую подождать меня здесь, местность вам незнакома. Я сейчас же отправлюсь на поиски вместе с Манунтой.

Подозрение. Уже несколько дней его точит какое-то подозрение. Лаура. Элиза, голос, ночная сцена, внезапная безмятежность — все это было очень странно.

— Но я — муж, и вы не можете мне запретить, Эндриад. Я тоже пойду.

— Нет! — гневно отрезал Эндриад.

Выбежав на улицу, он кинулся искать Манунту. Сумерки переходили в ночь, и мириадами зажигались в небе звезды.

Эндриад с Манунтой — уже совсем стемнело — поспешно добрались до стены. Открыли дверь. Оба не произнесли ни слова. У обоих одна и та же мысль!

На балконе, повисшем над пропастью Первого Номера, они задержались и прислушались.

Было уже темно, однако в последних крупицах заката самые высокие стены цитадели, укутавшись в звездную плащаницу, упрямо роняли фиолетовый отсвет.

— Я ничего не слышу, — сказал Эндриад.

— Молчит голос, — ответил Манунта. — Странно. Он еще никогда не молчал в это время.

Они еще постояли в тишине, думая об одном и том же.

— Пошли внутрь, — сказал Эндриад.

Они отворяют железную дверцу, зажигают свет, сломя голову несутся вниз по лестницам, через коридоры, проходы, залы, вбегают еще в какую-то дверь, свет, большой зал с нишей, переливающийся блеск голубых, зеленых, желтых, красных огоньков. Шорох, как в муравейнике, пощелкивание. Более сильное, чем обычно. В драгоценном футляре отчаянно пляшут искры.