Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22
Шрифт:
И все-таки очень хотелось встать и посмотреть в окно. Галина Дмитриевна осторожно вытянула правую руку из петли. Руки у нее стали такие тонкие, что в ремнях давно пора было проделать новые дырочки.
Минут через двадцать больная бесшумно соскользнула на пол, доковыляла босиком до окошка. Прямо в лицо ей вспыхнула очередная зарница.
Палата была на третьем этаже. Из окна открывался красивый спокойный пейзаж. Старый яблоневый сад вырубили, посадили ровными рядами маленькие юные елки. Дальше, за высоким забором, виднелись край поля и опушка смешанного леса. Сквозь лес, через поле, шла узкая
Прямо под окном росла старая яблоня. Она одна уцелела после вырубки сада, раскидистая, корявая, она продолжала щедро плодоносить. Яблоки были мелкие, темно-красные, с приторной вяжущей горчинкой.
Нянька Рая, которая приходила убирать палату, кормить и мыть больную, однажды угостила Галину Дмитриевну джемом из этих яблок. Он был очень вкусный, густой, прозрачный. Рая объяснила, что надо обязательно добавлять немного желатина, а также лимонную цедру и капельку ванили.
Больная продрогла и потихоньку вернулась в постель. Сестра посапывала во сне. Галине Дмитриевне было стыдно даже взглянуть в ее сторону. Бедная девочка возилась с ней, терпела мерзкие истошные вопли, промывала рану на лбу, меняла повязку. Знала бы она, ради кого столько хлопот.
За лесом прокатился слабый громовой раскат, дробь дождя стала звонче и напряженней.
Били барабаны, десять маленьких барабанщиков отбивали торжественную дробь на пионерской линейке, перед выносом флага дружины. Галина Дмитриевна старалась не закрывать глаз, даже не моргать, потому что стоило на миг провалиться в темноту — и сразу мерещился широкий школьный коридор, строй барабанщиков в белых рубашках, красных галстуках, красных пилотках. Третья девочка слева — Люба Гордиенко. Палочки в ее руках мелькали с такой скоростью, что их не было видно. Люба смотрела на Галину Дмитриевну серьезно и печально.
— Ты все еще живешь? И тебе не стыдно? Меня нет, а ты живешь. Я ведь лучше тебя, я была очень хорошая девочка, я много читала, знала наизусть стихи Есенина, Кольцова и Некрасова, я могла бы столько добра сделать людям. Но меня нет, а ты все живешь. Тебе не стыдно?
Тусклый голос, не мужской, не женский, не детский, пульсировал в мозгу. Дробь дождя, тихое уютное сопение медсестры не могли заглушить его. Даже если бы сейчас загрохотали выстрелы, заиграл тяжелый рок, все равно этот тихий голос перекрыл бы все прочие звуки.
— Любушка, прости меня, — прошептала Галина Дмитриевна, — я скоро к тебе приду, осталось совсем немного.
— Да, уже пора, — ответил ей глухой знакомый голос, — ты и так живешь слишком долго.
Раньше, в начале болезни, Галина Дмитриевна слышала голос только в телефонной трубке, но потом он стал звучать сам по себе, все громче и настойчивей. На этот раз слова были произнесены настолько громко, что Галина Дмитриевна удивилась, почему не просыпается сестра.
— Любушка, прости, — повторила она, почти беззвучно, и заплакала.
Люба Гордиенко никогда прежде не тревожила ее в эти единственные, заветные полчаса перед рассветом. Галина Дмитриевна знала, что, если не останется и этой короткой передышки, если
Пока не нашлось желающих купить за приличную цену малогабаритную “двушку” (сорок квадратных метров, последний этаж шестиэтажного кирпичного дома без лифта, совмещенный санузел, десять минут пешком от метро “Сокол”). Подобрать две пригодные для жизни “однушки” на ту сумму, за которую продалась бы “двушка”, было невозможно. Агент, бойкая крашеная блондинка с вечной сигаретой в углу пунцового тонкого рта, звонила через день и еще ни разу не сообщила ничего хорошего. То предлагала опустить цену, то требовала очередные пятьдесят долларов на рекламу.
Смотреть квартиру приходили редко, и каждый потенциальный покупатель был долгожданным гостем.
Утро майора Арсеньева началось с того, что Марина прокричала из своей комнаты:
— Ты должен быть дома, придут двое “смотрельцев”, в одиннадцать и в три.
— Я не могу, я занят, — Арсеньев приоткрыл дверь и тут же захлопнул ее. Марина лежала посреди комнаты на ковре, водрузив ноги на конструкцию из диванных подушек. На ней не было ничего, кроме черных кружевных трусиков, лицо покрывали ярко-красные пятна, а вместо глаз Арсеньев заметил какие-то желтые кружочки. Ночной гость, вероятно, успел уйти.
— Сегодня твоя очередь! — крикнула она.
— Но ты ведь свободна, ты могла бы их принять, — возразил Арсеньев. Марина ничего не ответила.
— Послушай, я действительно не могу. Ты не работаешь в праздники, а я работаю. Мне к половине двенадцатого надо быть в прокуратуре. И вообще, в ближайшее время ты на меня не рассчитывай, я очень занят.
Высказав все это в дверную щель, Арсеньев постоял немного, не услышал никакого ответа и отправился в душ. Минут через пять сквозь шум воды до него донесся настойчивый стук в дверь. Марина возмущенно кричала что-то.
— Кончится это когда-нибудь или нет? — расслышал он, закрутив краны. — Тебя к телефону, очень срочно! Как же мне все надоело!
Саня завернулся в полотенце, приоткрыл дверь, высунул руку и взял у Марины трубку.
— Привет, Александр Юрич. Твоя бывшая жена — настоящая ведьма. Как ты с ней живешь до сих пор? Я бы повесился.
В ухо залилась вода, было плохо слышно, и голос в трубке показался совершенно незнакомым.
— Кто это?
— Гера из морга. А чего там у тебя хлюпает? Моешься, что ли?
— Да, я в душе. Может, позже перезвонишь?
— Не-е, я потом жрать пойду. Слышь, Юрич, тут вот у меня трупешник, свежачок, неопознанный. Выловили сегодня утром из озера Бездонка. Это в Серебряном бору, неподалеку от Рублевского шоссе, там, где Таллинская улица. Девушка, лет восемнадцать-двадцать, и вроде бы те же феньки. Изнасилование, обстурационная асфиксия, следы пластыря вокруг рта и на запястьях, губы накрашены ярко-красной помадой. Правда, дырки в затылке нет, и одета была, ну, там, платье трикотажное, босоножки. В общем, трупешник пошел как несчастный случай или суицид, никто ни хрена работать не хочет…