Избранные письма. Том 2

Немирович-Данченко Владимир Иванович

464. А. С. Лебедевой[866]

24 декабря 1931 г. Берлин

Берлин, 24 дек.

Дорогая Анна Сергеевна!

Благодарю Вас за информацию еще раз. Она рисует полную картину.

Сейчас в театре страдное время, самые трудные дни с новой постановкой, и меня беспокоит одно: достаточно ли у тех, кого труппа слушает, умения подбодрить ее, успокоить? Внушить — не падать духом на «адовых» репетициях, когда все кажется ужасным. Быть внимательными, проверять

себя больше, чем показывать что-нибудь. Поддерживать друг друга, не злорадствовать. Не участвующие свято обязаны не критикой заниматься, а быть товарищами.

Пишу все это Вам, как заведующей труппой, и через Вас прошу передать ей, что целыми днями я мысленно бываю с нею, — хотел бы на расстоянии внушить ей твердость и веру[867].

Жму Вашу руку.

Вл. Немирович-Данченко

{389} 465. А. С. Лебедевой[868]

29 декабря 1931 г. Берлин

Берлин, 29 дек.

Дорогая Анна Сергеевна!

Получил Вашу почту от 21 декабря. Рассматривал и читал с большим интересом — спасибо!

Очень удовлетворен тем, что «Сорочинскую ярмарку» отложили[869]. До меня уже донеслось шипение, что, мол, все плохо. А я уверен, что вы добьетесь отличного спектакля!.. Больше всего мне понравилось, что пошли по линии борьбы с «выпеванием» и за «живую речь»… Ведь это же для нашего театра самое важное!

Не забывайте про «адовую» репетицию! Не падайте духом…

Вывесите к Новому году:

на новый год желаю всем здоровья, удачи и таких условий жизни, чтоб легче было бороться за наше искусство:

на законченной музыкальной канве — живое, человеческое.

Привет всем!

С любовью Вл. Немирович-Данченко

466. Б. Е. Захаве[870]

3 февраля 1932 г. Берлин

Берлин, 3 февраля

Дорогой Захава! (Извините мне мое беспамятство на имена-отчества).

Я только что с большим интересом прочитал Вашу статью в «Советском театре» (№ 12). Статья очень вразумительная и очень нужная.

В самом главном, в том, что Вы считаете как бы существенным недочетом у Станиславского, я не могу быть совсем с Вами, потому что, по-моему, Вы сами только около центра, около зерна, около самого существенного, обходите, избегаете, не договариваете — не знаю сейчас, как выразиться… пропускаете еще важный момент и в интуиции и в подходе к оценке произведения.

{390} Когда-то я выскажусь об этом до дна.

Но сейчас я — pro domo sua[871].

В статье есть цитата из какого-то моего выступления — цитата, приблизительно отражающая некоторые частности в моем понимании актерского творчества. Но то, что Вы пишете непосредственно за этой цитатой, как теперь выражаются, «оттолкнувшись» от нее, — когда я прочитал дальше, я невольно

воскликнул:

«И вот так пишется история!»

Я ни одной минуты не претендую на то, чтобы «вахтанговцы» знали мои работы с актерами. Но чтоб за этой цитатой была поставлена точка, чтобы мне — или по крайней мере и мне тоже — было приписано: «Безразлично, трагедия или водевиль», — это уж допустить совершеннейшее искажение моих путей с актерами.

Ведь в этом же всегда был мой коренной спор с Константином Сергеевичем с первых шагов его системы! Еще недавно, при репетициях «Страха», снова вспоминали, как на одном показе Первой студии, на тогда еще Скобелевской площади, я и К. С. на час задержали продолжение показа в горячем споре об игре Сухачевой — в «Хористке» Чехова.

«Но ведь у нее чувства живые?» — настаивал К. С.

«Может быть, — отвечал я, — но это не Чехов и потому эти ее живые чувства здесь убивают все»[872].

И сколько, сколько раз поднимались такие споры, когда я ставил на вид общее мировоззрение автора, освещение действующего лица и его переживаний идейным фокусом пьесы, наконец стиль — элемент при постановке такой огромной важности.

А уж что актер живет на сцене «двойственной» жизнью — это я столько раз говорил! Или что переживания Мити Карамазова и Леонидова в роли Мити Карамазова никогда, ни на один миг не могут быть тождественны уже потому, что в переживаниях Леонидова есть радость представления, чувство публики и т. д. и т. д.

{391} Пишу Вам это, разумеется, вовсе не в порядке возражения или для печати.

Жму Вашу руку. Привет Вашим.

Вл. Немирович-Данченко

467. Н. Д. Телешову[873]

Апрель 1932 г. Берлин

К 29-му апрелю 1932 г.

Берлин

Дорогой Николай Дмитриевич!

Приветствую в Вашем лице нашего маленького юбиляра (мал золотник, да дорог!) — маленькое существо, притаившееся в полуподвальном этаже знаменитого театра, маленькое, правдивое зеркало его. И чем оно правдивее, чем многограннее отражает сложную жизнь театра, тем ценнее для тех, кто хочет знать правду о Художественном театре.

Я бы хотел, чтоб сегодня все работники театра призадумались вот над чем:

А ведь Музей-то сохраняет и делает рельефным не только то, что служит к славе театра; в своем глубоком, благородном, историческом объективизме он занимается и нашими слабостями, и нашими ошибками, и нашими преступлениями. Все, что мы сейчас делаем, он подберет в красках, в письмах, в фотографиях и покажет будущему.

Не вспоминать ли нам почаще об этом ласковом, но правдивом летописце? Да вспоминать в самой гуще нашей работы! Ведь не уйти нам от суда музея, как не уйти…[874]