Избранные поэмы и стихотворения

Суцкевер Авром

6.

— Да, я виновен, виновен, просил я, покуда мы живы, Чтоб возвратила меня танцовщица на дольние нивы. Синь ее выжрал огонь, вместе с юностью выжрал былою, Ныне щекочет виски мертвый жемчуг мне серой золою. — Нет, не виновен. Твоя танцовщица, как в юные годы, Танцы танцует, взлетев под улыбчиво-синие своды. От пуповины земной отсекись и шатайся по свету, Вдруг тебе танец поможет подсечь на крючок всю планету… — Что если танец — лишь сон? Ну, куда, голубок мой, тогда я? Мертвых глаза, будто когти, вопьются в меня, пригвождая Душу к ничто. Хлеб и соль мои станут пустыми домами. Здесь, под травой, — мое царство, отчизна моя — под ногами. — Крылья отдам я тебе, выну когти, пронзившие тело, Мысли под ветром свободы взлетят парусиною белой, Снова закружатся дни, и закончится смерти аренда. Только легенда и вечна. Тебе улыбнется легенда.

7.

Мир…

Что есть мир?.. Только чья-то — лесная, морская, мирская — Песенка дивная плачется в венах моих, не смолкая! Морем я горе морю, города отворяют мне двери. Стой! Ведь с дождями терцин здесь когда-то играл Алигьери. — Мастер геенны, не глядя, махнемся с тобою геенной? Я прогуляюсь в твою, ты — в огонь мой, прошу непременно… Слава твоя не убудет, бессмертна лавровая глория: Ты как-никак — Алигьери, твой ад как-никак — аллегория. Люди… Ну, где же вы, люди? Завидовать можете пыли, Только в словах Одного дух и вера еще не остыли. Кладбищ не слышите вы… Мне погосты — постои в скитании. Стой! Галеви мою скорбь, словно лев, прорычал из Испании. Где вы, поэты? Без вас жизнь проходит в дремоте и лени, Нет вас, и жизнь как верблюд, чуя смерть, подгибает колени, Нет вас, и всякая тварь одиночеству платит сторицей, Нет вас, и нет за спиной птицы-спутницы, птицы с цевницей.

8.

Где ты, моя танцовщица? Коснулась волос, улетаешь… Голубь не знает ответа: где пляшешь ты, где обитаешь? Серну твой взор мне явил, серна в солнечных росах плясала. Кто там трепещет в саду, там, под синею сенью Шагала? Кто там, как радуга — солнце, вдыхает меня в перелеске? Кто, как нагая волна, кто там бьется как рыбка на леске? Кто там взлетает, слепя, над уступами снежной лавиной? В грудь хочет впиться орел, но прикрылась веночком невинно. Плачет о чем это зеркало? Кто эти люди? Не знаю. Женщина в саване — кто? В чью могилу я розы бросаю? Дроги катились, катились, и в пыль мою тень пеленали, Заступы заживо ныне в могиле себя закопали. Кто там надел и никак не расстанется с платьем березы? Эхо безмолвия — кто? Кто безмолвен безмолвием розы? Кто мне ответит? Никто? Может, это безумие тлеет? Камень отныне — и тот в переулках моих каменеет!

9.

Пал где-то камень-звезда, и позвал меня звук его воя В джунгли. Туда я пойду, и найду там лежащим его я, Пахнущим звездами. Там, на скале, львиной глотки горнило Колокола отливало, но пламя их всех поглотило. Камень я знаю. Под золотом ребер он — музыки трубы. С неба меня окликают. С губами сливаются губы. — Я — танцовщица. Молчи… Лучше льва все равно не взревешь ты! Царь мне открыл, что однажды придешь ты, придешь ты, придешь ты. Холод под сердцем. Пока моя плоть, всесожженная страстью, Вся не угасла еще, — губы, тише! Приникните к счастью! Знак я оставлю тебе: три последние капельки крови, Прежде чем встанет надгробьем Луна у меня в изголовье. Я — и береза, и слезное зеркало, я — и лавина, Эхо безмолвия, круг, ты — внутри, ты его середина. Звуки и лики сбирай, без разбора, какие попались! Ими живи, береги их!.. На этом мы с ней и расстались.

10.

На берегу красноморском сижу. Оду волны допели. Тихо. Лишь солнце вращает египетский жернов без цели. Дюны, жилище акрид, склад времен и хранилище праха. Здесь проскитался народ сорок лет в бездорожье Танаха. Мили шагов под песком. Велики, что пустыня, цифири. Дюны, явите виденья по всей вашей глуби и шири! Где мои сорок, след в след, вместе с теми, на знойной арене? Может, хоть кости остались — подачка ослепшей гиене? Голубь вдруг сел на плечо. — С добрым утром! — воркует. — Ответь мне, Годы — лишь кости? Подуй на них — встанут, и прянут, и впредь не Слягут. Колосья с глазами детей зашевелятся в дюнах. Встанут колосья из мертвых, и облако грянет на струнах! — Ты ль это, мой голубок? Бел, как прежде! Такое возможно? Должен ли строить я храм, как тогда, день за днем, непреложно, Чтоб моя лампа волшебная вновь зеленела, синела? — Строить и строить свой храм, не держать солнце-разум без дела!

1954

БАЛЛАДА О ШЕСТОМ ПАЛЬЦЕ

Был мой отец шестипалым. На его деснице, с большим на пaру, жил да был шестой. И так из рода в род, у деда моего, у прадеда (в Сморгоне называли нас — «Шещёрикес»). Лишь на мизинчике, на мне, счет оборвался на веки вечные. Так дал мне род от ворот поворот: — Чужак ты, не нашего племени… И время яблоком с тех пор мне пахнет, и помню я карлика того, с большим на пaру: был рыжей бороденкой ноготь, а над ногтем, готов поклясться, таились глазки, вострые такие, что видели насквозь, напяль ты хоть семь шкур, все

тайны музыкальные мои. И если выведать хотел я, куда же мой девался пальчик, лицо отца, бледнея, удлинялось, как будто входил он в ледяную воду: «Пальчик-шмальчик…» Такой ответ — пощечина душе. Всей пятерней, вернее, шестерней. О эти синяки-обиняки! Я должен был разведать секрет, но лишь трещала тишина от карликова смеха. Голубоватый лисий хвост в снег заметает головешки сгоревшего заката. Последний уголек бежит из дома за Хозяйкой, плачет и коченеет на бегу меж мной и лесом. Белильщик с белой длинной кистью на цыпочках заходит в хату сквозь окошко, чтоб стены добелить, что начал было. Теперь опять все тихо, точно в ухе. Все спят. Лишь я не сплю. Свежепобeленные стены совсем не стены больше — зеркала в зеркальных рамах. И в зеркалах кружится карлик: «Слов не остановишь, Нет покоя им, Коль меня ты словишь, Буду я твоим!» Нож с медной ручкой дышит на столе. Краюхой черной не наелся. А надо его насытить! И остреньким приятелем в руке грожу врагу я своему, что в зеркалах, за зеркалами: «Ну все, наглец, попался наконец!» Бес, увидев ножик мой, бряк на колени: ой-ой-ой! И в зеркалах застывает мой шестипалый отец…

1958

СТАРЫЙ ЯФФО В ДОЖДЬ

Вступление

Историк Плиний говорит: «Порт с допотопных пор Существовал». И как благословенье Над портом, чуть сошла вода, Бог в небесах простер Скрипичной декой радуги знаменье. Ну, строки с первой радугой я сам присочинил: Язычнику знак Божий не открылся; Но Яффо поднял руку и подарок тот схватил, И в жилистых камнях он растворился. Потопа соль на языке. С чего бы, вот вопрос? Ведь в Старый Яффо я приехал после. Но плачу, как на списанной посудине — матрос О том, что он не на море, а возле. Лехаим, море! Плачь, матрос. Лехаим, ураган! И волны — не Потопа ль? Чтo века им? Словами иссеченный, я налью себе стакан И чокнусь, хоть с дождем, крича: лехаим!

Маяк

Сквозь дождь, как ясновидящий, маяк дозор несет, Наперечет все капли дождевые В его луче, так Бог ведет стихам Танаха счет, Лекарства составляя потайные. Идут в зелено-фосфорных брезентовых плащах По улицам созвездий Зодиака На берег рыбаки, и мать с младенцем на руках Им в небесах сопутствует средь мрака. Где Андромеда нежная Персея дождалась, К морской скале прикована цепями, Там провожает рыбаков, за каждого молясь, Мать юная с младенцем и цветами. Благословенье рыбакам я за шлю за окоем, Где, мрежи огневые простирая, Плывут они, и буря бьет серебряным хвостом, Тарсис и Ниневию поминая.

Гребни волн

Кораллы на кораллах, род на роде, на плечах, До основанья стен, до дна, до лона. И гребни волн срываются, взметая водный прах, И рушатся стеной Иерихона. А на горе, где солнце в клетке ливня золотой, Сапожками блистаючи в азарте, Стоит среди солдат, разбитых маршалом Чумой, Священный коротышка Бонапарте. Они к нему, как рыбы — на песок, впадая в транс, Бросаются в бреду и салютуют. Один солдат, беспалый, тянет руку: Vive la France! Другие ножки карлика целуют. И вот уже, как маков цвет, пятно на сапоге: Смерть кожу до кости процеловала. Знать не хотел, Наполеон, ты о таком враге, Но все предвидел с самого начала.

Сокровища на базаре

Тут — сабля из Бомбея, Саладин грозит с коня, Там — девственности пояс из Багдада, Пол-Афродиты смотрит с подозреньем на меня. История любой бирюльке рада. С атласною подкладочкой цилиндр. Вот-те на! В цилиндре этом рыжий спит котяра. Вы, серьги, — две слезы Прекрасной Дамы, где ж Она? Одним глазком бы глянуть! Вдруг мы — пара? Вот шкаф времен Людовика Шестнадцатого, вот Какие-то фламандцы безымянные, Вопросы принца датского тот череп задает Под яффских волн стенанья постоянные. С тележкой сена ослик по базару семенит, Как Будда улыбаясь и кивая, История протиснутся к тележке норовит, Вдыхая райский запах, запах рая.