Избранные поэмы и стихотворения

Суцкевер Авром

— Вы искренне верили, что сможете это сделать?

— Да, что за вопрос? Я едва не сошел с ума, так был захвачен этой мыслью, как одержимый стал. Это действительно немецкое слово — «одержимость» [В оригинале «Базеснкайт» — одержимость (идиш)]. Я не могу это передать, это такое временное сумасшествие… Там будут стоять американские охранники, но я пройду, и между первым охранником и вторым я выпущу в него пулю, и всё… Меня схватят, меня расстреляют, это не имеет значения. Благодаря дружбе с Эренбургом, мне пришла в голову мысль проверить свой план на близком человеке и посмотреть, как это на него подействует. Лучшего выбора, чем Эренбург, нельзя было и представить, но открыто я ему всего не рас- сказал. Но у него была умная голова, он сразу понял, что я задумал. Я пришел к нему прощаться, я тогда часто к нему приходил, потому что его дочь

Ирина меня рисовала, она была художницей [Суцкевер не точен. Дочь Эренбурга Ирина не была художницей. Вероятно, его портрет писала жена писателя Л. М. Козинцева-Эренбург]. (Служанке: Елена, подай что-нибудь вкусное к столу!)

— Спасибо, ничего не нужно.

— Пришел я к Эренбургу прощаться, посмотрел он так на меня, у него был необычный взгляд, по- верх очков, и как он взглянет на человека, так сразу узнаёт, что тот думает, такое у меня было чувство, и вот он мне говорит так: «Это для тебя сатисфакция, что ты можешь поехать в Нюрнберг». Между прочим, он был среди тех, кто меня в Нюрнберг рекомендовал, он, Палецкис и Михоэлс, возможно, еще кто-то — где я остановился, напомните мне…

— Вы разговаривали с Эренбургом.

— Я с ним расцеловался, и он мне говорит: «Это для тебя большая сатисфакция, что ты можешь отомстить убийцам нашего народа». Так он мне сказал. Я говорю ему: «Дорогой Илья Григорьевич, прежде всего я вас благодарю за ваши усилия, но что касается мести, я с вами не согласен, главная месть произойдет, когда у нас будет собственная земля — Эрец-Исраэль».

— Он поверил?

— Об этом можно долго говорить. Он не поверил, что это для меня самое главное. И он мне говорит: «Предположим, разговор ведь между нами, вы застрелили убийцу, — он почувствовал, что я задумал, поэтому я считаю его гениальным человеком, я ведь никому не рассказывал о своем плане, а он через приспущенные очки читал мои мысли, — давайте на секунду представим, что вам пришла в голову мысль застрелить убийц, — он даже сказал Геринга, — таких проницательных глаз я в своей жизни больше не встречал, — вы же этим ничего не добились». Я спрашиваю: «Почему?» Он отвечает: «Потому что русские не поверят, что вы это сделали по собственной воле, они будут считать, что вас послали американцы. И американцы вам не поверят, и будут считать, что вас послали русские». Неожиданная мысль! Но где-то он был прав. И это меня остановило. Это обезоружило мое геройство. Да позволено мне так будет сказать, не совершённый поступок не есть геройство. Короче говоря, он разрушил мою идею. И на этом эта глава кончается. Я хотел, чтобы вы об этой истории знали. Хотите о чем-то спросить?

— Разумеется, о Нюрнберге, о ваших свидетельских показаниях. Они были опубликованы?

— Конечно, были опубликованы. Я был там единственным, нет, нас было двое, кто не упомянул Сталина — я и еще один еврей. В гробу я Сталина видал, не из-за моего особого героизма — смерть выжгла мой страх. На антифашистском митинге перед тремя-четырьмя тысячами участников я так закончил свою речь: «От имени последних виленских евреев, что скрываются в лесах и пещерах, я призываю вас, евреи всего мира, отомстите». Так я закончил. Тут еще важен был тон, которым я это сказал. Я помню, что ко мне подошла моя родственница и сказала по-русски: «Как ты смел?» Единственный, кто остался доволен речью, был Дер Нистер — он не боялся. Он взял меня под руку и сказал: «Товарищ Суцкевер, вы знаете, когда вы закончили свою речь, вокруг переглянулись, и я подумал, что у меня не застегнуты брюки… Переглянулись, потому что вы не закончили святым именем…» Их ненависть нашла свое выражение в моей маленькой мести, если можно так сказать. Вы меня понимаете?

Стихотворения Суцкевера

СКРИПИЧНАЯ РОЗА

Перевод Валерия Дымшица

От капель дождя, что сулит воскрешенье, Растет потихоньку, приходит в движенье (Как память о детстве моем неуемном) Скрипичная роза в гробу черноземном. Скрипичная роза, не нужен скрипач ей, Нет больше хуливших, хваливших — тем паче. Она заиграла — скажите на милость! — В честь старой струны, что опять возродилась. В честь старой струны, что опять задрожала, В честь старой

пчелы, чье так сладостно жало, Хоть мед ее горек; в честь пенья и воли, В честь старой, опять возродившейся боли.

Из книги «Скрипичная роза» (1974)

СИБИРЬ

Рисунки Марка Шагала сделаны для издания поэмы 1953 года

Хутор

1.

Синий снег дороги, свет заката, Сладостные краски полусна. Снегом от заката скрыта хата, Теплится в долине, чуть видна. Джунгли на стекле растут стеною, Колокольцы на санях звенят, Голуби воркуют под стрехою, Где-то надо мной. И льдом прижат, И прошит стеклянными стрелами, Спит Иртыш, ворочаясь во сне. Под умолкнувшими куполами Семилетний мир цветет во мне.

2.

В заспанном, засыпанном снегами Хуторе, где я открыл Сибирь, Тени распускаются цветами, Ртутными цветами, вдаль и вширь. По углам углами расстилает Белизну неяркую луна, Белое лицо отец склоняет, На запястьях — снега тишина. Хлеб он режет осторожно, словно Хлебу причинить боится боль… Долю мыслей получив бескровно, Долю хлеба я макаю в соль.

3.

Нож. Отец. Коптящая лучинка. Детство. Мне семь лет. И тень берет Скрипку со стены, и словно льдинка Скрипка надо мною слезы льет. Тсс! Отец играет, гравируя Воздух. Серебринки звуков-слёз Надо мной качаются, кочуя Дымкой, как дыхание в мороз. За косматой морозью оконной Волк берет на зуб за звуком звук. Тишина. А в голубятне сонной Вылупляется птенец: тук-тук.

На рассвете

Лап следы, что в страхе тварь ночная Словно розы бросила на снег, Чуть светило новое, вставая, Уличило вскользь ее набег, По краям немного золотятся, Вглубь темны. В суглинок ледяной Лес корнями не устал впиваться. От собак в упряжке пар густой Валит и сливается с дымами Труб, с дыханьем человека в хор, И уже склубился над полями В поднебесье кочевой шатер.

Знакомство

1.

«Папа, расскажи мне, где край света», — Философски (как-никак семь лет) У отца я требую ответа. «Вон за той горой, — звучит в ответ, — Где садится солнце». Так за дело! Солнце я поймаю! Не зевай! И в слезах от ветра лезу смело Нa гору, туда, где света край. Бог Сибири, как хочу успеть я! Помоги мне! Солнце, погоди! Все, что до меня, тысячелетья Из-под снега шепчут мне: входи!