Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
В его представлении всё сместилось и перепуталось. Ещё совсем недавно (время здесь приходится измерять не днями, а часами) лагерь, немцы, завод, потом однорукий шофёр и старая злющая женщина, по-матерински заботливо собравшая его в дорогу. А сейчас терпкое вино, планы на осень, белоснежная фата невесты. Какой-то сумасшедший мир. Разве гитлеровцы не раздавили Бельгию, разве здесь нет немцев?
— Послушай, — сказал он, — ничего этого не будет. Они всех нас до того времени уничтожат.
— Это верно, все мы до победы не доживём, — серьёзно сказала Галя. — Но уничтожат всё-таки,
Они снова замолчали. Светлое платьице Нины медленно двигалось в серебристых сумерках. Эмиля в его тёмном костюме совсем не было видно. Потом белое облачко платья остановилось и почему-то уменьшилось.
— Целуются, — сказал Шамрай.
— А тебе завидно?
— Нет. Странно как-то, люди ещё целуются на свете.
— Там было очень страшно?
— Очень. Не только было, но, может, ещё и будет.
— Расскажи мне всё.
Они сели на большую, гладко отёсанную колоду, которую неизвестно для чего положили на берегу ручья. Шамрай начал говорить, а перед глазами в прозрачных от месячного света нежных голубоватых сумерках то заслонялось, то вновь появлялось белое платьице Нины, и почему-то останавливалось сердце, когда оно пропадало. Было страшно от мысли, что оно может исчезнуть совсем.
Окраина Киева, лагерь, другой лагерь, завод, шахта. Два прошедших года проплывали перед глазами, как сплошная кровавая река страданий.
«Рассказать о Ленине или не надо? — спросил себя Шамрай. И решил: — Не скажу. Это не только моя тайна».
Он закончил рассказ, умолк. Ничего особенного в его рассказе Галя не почувствовала. Его судьба не горше других, а может, даже счастливее. Он сидит рядом с девушкой, и тёмная вода бежит возле ног, и луна прохладно и грустно светит над землёй. И тишина, мирная тишина вокруг. До Гали он может даже дотронуться — стоит только протянуть руку. Он свободен, пусть время свободы коротко и быстролетно, это всё равно, а пока он не только на воле, но и счастлив.
— Что-то я не совсем всё поняла, — проговорила, подумав, Галя.
— Что?
— Да в твоём рассказе… Почему вдруг немцы тебя полюбили? Я впервые слышу, чтобы они кого-то спасали, да ещё и тайно вывозили за границу. Сами наши ребята иногда вырывались, бежали. Такое бывало… Но чтобы так… странно… Ты мне всё рассказал?
Удивительная эта девушка Галя. И умная. Голос такой, словно имеет бесспорное право спрашивать и даже требовать искреннего и правдивого ответа,
— Всё.
— Нет, очевидно, не всё. Но это уж, как говорится, твоё дело. У каждого из нас в душе есть уголок, куда не всех, ох, далеко не каждого допустишь.
— Возможно и так, — согласился Шамрай.
— И очень хочется, чтобы он был кристально чистым, этот сокровенный уголок.
— О чём ты подумала?
— Тот гестаповец, Фальке, случайно не он помог тебе выбраться из этого ада в Бельгию?
Даже дыхание перехватило у Шамрая от обиды. Стиснуло горло будто клещами. Как она могла, как смела так подумать, эта девчонка, что живёт здесь, на ферме, как у Христа за пазухой? Тяпает свёклу, ест масленую картошку и запивает терпким вином. В лагерь бы её месяца на два? Узнала бы тогда, почём фунт лиха… Но тут же мелькнула
Кто такая Галя? Разве он её хорошо знает? Может, она завтра побежит в гестапо… Одна телеграмма в Айсдорф — и всё пропало…
Почему ты так смотришь на меня? — спросила девушка.
— Думаю, кто ты.
— Галя.
— Я думаю, можно ли тебе верить? — признался Шамрай.
— Можно.
— Я уже встречал людей, в устах которых это слово звучало так же искренно и правдиво, а на деле оказывалось…
— Чего ты боишься?
— Гестапо. С ним шутки плохи.
— Мы бы не стали тебя спасать, чтобы погубить.
Шамрай кивнул головой:
«Если никому на свете не верить, — подумал он, — то нужно немедленно бросаться вниз головой в эту речку. Жить без друзей, без людей, которым веришь, как себе, невозможно.
А Галя стоит этого доверия?
Почему она спрашивает его так беспощадно строго, почему понимает и догадывается, что он о чём-то главном умолчал?
Потому, наверное, что её уже многому научила жизнь, заставила увидеть предательство и ложь. Так вот, пусть знает — на свете есть настоящие люди! Роман сейчас ей всё расскажет. Памятник Ленину, спрятанный в шахте, всё равно никто не найдёт. Шамрай и сам бы заблудился в лабиринте подземных ходов.
А Шильд? Он арестован. Одна телеграмма отсюда…
Ничего, Шильд выдержит.
А он сам, Шамрай, выдержит?
Да, и он выдержит. Если Галя только намекнёт немцам, то уже завтра здесь будет кто-нибудь из комендатуры. Они снова бросят Романа Шамрая в лагерь, вернее, теперь в концлагерь, но это ничего не изменит, Памятник Ленину будет сбережён. А это значит, что для него, Шамрая, он жив, вместе с Лениным в его сердце живёт правда, свет, вера в лучшее. И не только у него живёт, но и у Шильда и его друзей. И нет такой силы, которая могла бы это убить».
— Я действительно не всё тебе рассказал, — неторопливо, стараясь отдалить момент, когда нужно будет сказать самое важное слово, проговорил Роман, — может быть, мне не стоило бы тебе этого рассказывать, но очень хочется, чтобы ты мне верила. И не только мне одному. С верой легче жить на свете. Тем более в такое время, это я понимаю и знаю по себе. Но если ты меня предашь, в моей жизни изменится не очень-то многое. Мне, по сути, терять нечего. Так слушай.
Галя не пропустила ни слова. Казалось, она слушает не рассказ Шамрая, а то, как он говорит, как напряжённо звучит его голос и шуршит по прибрежным камням быстрая река.
Только один раз перебила Галя рассказ Романа, сказав:
— Жаль, не слышат тебя Нина и Эмиль.
— Ты им расскажешь?
— Конечно. И не только им.
— Не смей!
— Почему же? Ты боишься? Сделал такое, — она мгновение подыскивала слово, — такое героическое дело, а теперь боишься?
— Я не за себя боюсь. Там остались люди… И потом, если говорить о геройстве, то его совершил не я.
— Те люди отсюда очень далеко. Расскажи всё, до конца…
Шамрай рассказал всё, вплоть до встречи с сердитой фрау Ранке. Галя долго молчала.