Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
— Очень, — глухо ответил Роман, с нескрываемой ненавистью смотря в глаза Скорику.
— Так вот, прежде ты возьмёшь лопату, выкопаешь яму и похоронишь эту падаль, — приказал Скорик. — Ясно?
Шамрай молчал.
— Я спрашиваю, ясно? — повысил голос Скорик.
— Ясно, — наконец сумел выдавить из себя Шамрай.
— Ну вот, так-то лучше, — и, уже не обращая внимания на лейтенанта, блоклейтер спрятал пистолет в кобуру. — Барак, слушай мою команду. На пра-а-во! К кухне, шагом марш!
Проклиная себя за медлительность
Что стоило один-единственный раз нажать пальцем на спуск парабеллума, и Роман Шамрай лежал бы сейчас рядом с несчастным музыкантом.
Почему всё-таки не сделал этого блоклейтер?
Испугался гнева всего барака? Если нашёлся один сумасшедший дурак и бросился на него, то почему его примеру не могли последовать другие, десять, двадцать, может даже сто?
Может, именно этого испугался Скорик?
Да, пожалуй. А всё-таки есть в этой истории что-то загадочное. Почему не немцы, а Скорик расстрелял Коваленко? Почему не на апельплаце, не на глазах у всего лагеря, а в глуховатой балочке? Какое отношение имел перепуганный, жалкий Коваленко к беглецам из другого барака? Почему? Почему? Почему?
Роман медленно опустился на землю, закрыл ладонями лицо и долго сидел неподвижно. Пальцем нащупал за ухом уже совсем завядший стебелёк ландыша… Этот дикий ревнивец Робер Коше запретил ему даже смотреть на Жаклин. Смешно, жизнь человека стала дешевле пули, маленького кусочка свинца, спрятанного в крепкую оболочку, а они здесь забавляются любовью, ревностью, страстями…
Жаль, завял цветок. Но ведь Жаклин подарила его Шамраю! Именно ему и никому другому.
Значит, нужно жить. Необходимо жить!
Шамрай поднялся, взял лопату, прикинул на глаз место, начал копать землю. С вышки, как на опасного недобитого зверя, смотрело недремлющее око пулемёта, и немец-часовой, стиснув пластмассовые ручки пулемёта, следил за каждым движением Шамрая. Свет прожектора полоснул по чёрному небу, разрезал вечер своим ослепительным ножом. И когда он погас, темнота кругом стала ещё глубже, плотнее, как чёрный гранит.
— Помочь? — послышалось вдруг рядом.
Шамрай не испугался, не вздрогнул. Не было у него сейчас душевных сил для испуга или защиты. Медленно оглянулся, увидел высокую фигуру Колосова.
— Помоги. — Слово прозвучало спокойно, безразлично.
Вдвоём они быстро выкопали неглубокую яму.
— Бери за ноги, — приказал Колосов.
Тело Коваленко опустилось и исчезло в могиле. Разбитая дудочка осталась лежать на сухой вытоптанной земле. Колосов собрал черепки, посмотрел, кинул в яму.
— Я, пожалуй, скоро сойду с ума, — сказал Шамрай. — Разве такое возможно? Захотелось ему сжить со света человека, взял и убил. Ни суда тебе, ни следствия. Может, он, Коваленко, и не знал даже тех беглецов.
— Нет, знал, — твёрдо проговорил Колосов. — Скорик понапрасну не стал бы к нему придираться.
—
— Настанет и его час, — неопределённо ответил Колосов.
— Ты не хочешь мне помочь?
— Нет, не хочу. И тебе не советую. Подожди,
— Нечего ждать. Я найду друга. Есть настоящие ребята. Они помогут…
— Есть, конечно. И помогут. Только не спеши. Остынь, подумай…
Они шли к бараку.
— Я обязан тебе жизнью, — сказал Шамрай.
— Все мы кому-нибудь обязаны жизнью, — отозвался Колосов.
— Это правда.
Они подошли к седьмому бараку, остановились. Пахнуло тяжёлым запахом креозота. Где-то высоко в небе гулко шли тяжёлые самолёты.
— Английские, — сказал капитан.
— От них пока мало пользы.
— Это правда.
Они снова помолчали, словно не решаясь войти в барак. Потом Колосов спросил:
— Тот скрученный гвоздик, который дал тебе Клод Жерве, ты ещё не выбросил?
— Откуда ты знаешь? — испуганно отшатнулся Шамрай.
— Папа Морис мне рассказал.
— Он обманул меня, этот Клод Жерве, — вырвалось у Романа.
— Нет, не обманул. Он тебя спас.
— Папа Морис его даже и не знает.
— Нет, он хорошо знает его.
— Почему же тогда…
— Если папа Морис будет сразу доверять каждому человеку, у которого лежит в кармане такой гвоздик, то живо окажется за решёткой.
— Выходит…
— Выходит, тебя проверяли. Трудно представить, чтобы человек мог убежать из гестапо, да ещё с кандалами на руках. Но, оказывается, и такое возможно. Клод Жерве всё подтвердил. Скажу правду: твоему рассказу и я не поверил. А вот вышло — всё правда…
— Он подтвердил?.. Он сказал?..
— Да.
— Подожди, — растерялся Шамрай, — что же мне теперь делать?
В душе Романа с новой силой ожили противоречивые чувства. Ликующая радость, возмущение, гнев, восторг, надежда до краёв наполнили сердце, грозя разорвать его и вырваться на свободу. Страшно умереть в минуту самого большого счастья. Вот же существуют на свете и честные люди, и настоящая дружба! Одной этой мысли достаточно, чтобы вихрем закружить человека, бросить его в танец, сумасшедший и ликующий. Да, да, ты счастливый, Роман! Теперь всё изменится в твоей жизни. Какой она будет, пока неизвестно, но ясно одно: будет другой. Если даже придётся тебе умереть, то и это нестрашно, потому что ты больше не один — с тобой рядом будут друзья… И они верят тебе. Восторг требовал немедленного действия. А за что взяться, куда приложить свои силы, как доказать людям, что они не ошиблись? Видно, этот таинственный, молчаливый Колосов знает больше, нежели говорит. Может, знает, к чему приложить исступлённую энергию радости, родившуюся в груди Романа.