Избранные произведения в 2 томах. Том 2
Шрифт:
Вдруг вспомнилось, что это было любимое бабушкино восклицание. Выставляла на стол шаньги:
— Попируем всласть!
Подруги, если можно так сказать о других старухах, бывало, взмахивали руками:
— Ах, Маша! Тебе лишь бы поработать!
— Коли всласть!
И баба Маша трясла седыми кудельками, размноженными на бигуди.
Костя стоял и молчал, а дед сидел и молчал, пока не поднял глаза и не глянул на него из-под продымленных бровей:
— Знаешь, какие последние… какие последние слова она сказала?
— «Хорошо, что все собрались».
— «Где Костя?» — прибавил дед. — Она спросила:
— Я долго искал цветы ей в подарок.
— Не ври. Ты сидел в кафе-мороженом с рыжей кралей, которая фыркала, как жеребчик…
— Кто тебе сказал?
— Сам видел. Я ходил туда. Маша любила торт из мороженого. Он весь растаял, должно… Я забыл его в прихожей, на вешалке. — Худой, продымленный, дед помолчал. — Мы с Машей пировали в этом кафе. Один раз, правда… Всласть! — Он словно бы все еще не опомнился и в том же тоне добавил: — Не вздумай класть свои цветы на могилу.
— Почему?
— Они краденые.
— Ты и это видел? — спросил Костя, густо краснея.
— Чего ж не видеть! Я на тебя смотрел. — Дед вдруг замахал руками, закачал расстроенно головой. — Нет, ты не мужчина!
Костя отлично понимал, что деду надо дать высказаться, стерпеть, но привычки к этому не было, и Костя не выдержал, занервничал:
— А кто же я?
— А черт тебя знает! — снова закуривая и злясь, сказал дед. — Безработицы у нас нет, а ты вроде как безработный!
Он помотал серыми прядями, не закрывавшими лысину, и Костя тоже закурил его вонючую папироску. И опять не смог промолчать, опять сказал, оправдываясь:
— Родители… Сами наработались, а…
Дед надел очки, уставился на него и печально пробормотал:
— Наработаться нельзя… Нельзя! — И безнадежно развел руками. Лицо скривилось, смялось, он заплакал. Костя, ни разу в жизни не видевший плакавшего деда, удивился тому, что слезы выкатывались из его глаз, и предложил:
— Давай лучше, дед, поговорим о бабушке.
— А это о ком? — спросил дед на грани взрыва. — О ком? Ты знаешь, как работала твоя бабушка? — Он покачал головой, и слезы высохли на его глазах, он даже улыбнулся. — Раз примчалась на службу в разных сапогах, один — длинный и черный, другой — короткий и желтый. Подруги в хохот: «Машка! Это что, мода такая — разнобой на ногах?» Глянула: «А! Плевать!» И бахнулась за машинку. — Дед горестно махнул рукой и замолчал, и Костя увидел, какая у него рука — как большая деревянная игрушка на шарнирах. — Она верила, что ты станешь вулканологом.
— А ты не веришь? — поинтересовался Костя.
— Нет.
— Почему?
— Потому что ты трус.
Костя подумал: «Значит, успела поговорить и с дедом?»
— Вулкана испугаюсь?
— Какого вулкана? — спросил дед грустно. — Вулканы далеко… Ты любой работы боишься.
— Батюшка с матушкой не научили, — вздохнул Костя.
И дед вздохнул и секунду просидел с закрытыми глазами.
— Кривляка! Бабушка Маша просила потолковать с тобой, но я объяснял ей, что ты не захочешь меня и слушать!
Они оба долго молчали, и Костя сказал:
— Нет, хочу, дед. Не знаю как, но хочу…
Удивленный дед похлопал себя еще раз по карманам в поисках папироски.
— Ну, так… во-первых… Что я тебе могу сказать? Простую вещь. Самому давно пора отвечать за себя.
— Но все же… — сказал Костя. — Отчего это
— Скажу… Тебя это не спасет, но, пожалуйста… если интересно… Родители у тебя действительно трудяги, а растили вас с Ленкой как мещане: переласкали, перехвалили и… совсем не приучили к главному — к работе! Ты вот сказал — не научили! Учат специальности, а к работе — приучают сызмала, едва руки возьмут что-то похожее на инструмент… Это разные вещи, молодой человек, совсем разные! Образование и воспитание. А вы с Ленкой… Сам знаешь! Невоспитанные!
— А ты? Ты где был? Занялся бы мной с пеленок!
— А я что — особенный? — тоскливо спросил дед. — Прозевал! В этом вопросе оказался таким же, как и все в нашей семье.
— Мещанином?
— А кем же? — И дед стал совсем мрачным. — Бабушка называла тебя постояльцем. Вы же с Ленкой на постое…
— У кого? — еще попробовал поиграть Костя.
— У земли, — ответил дед и грубо сплюнул на пол.
А Косте почудилось, что пол выскользнул из-под ног, и все покатилось по наклонной плоскости куда-то вниз, где ничего не видно. Даже стало жутковато. Бабы Маши нет, а от деда ничего не дождешься… Однако дед вытер губы и спросил:
— Умылся?
— Нет.
— Умывайся. Мать велела накормить тебя бабкиным холодцом.
1981
Близкое небо
Чем выше вырастали дома, тем клочковатей становилось небо. С детства запало в душу, что небо свободно от всяких посягательств. И теперь она сокрушалась: добрались! Небо было и далеко, над головой, и близко, в душе. Короче говоря, оно было для Зины неотъемлемой частью ее жизни, и нельзя было вырвать эту часть, не причинив боли и урона всему другому. Без неба не увидишь, как летают птицы. Не поразишься тому, как молнии бьют во все концы, соперничая между собой в блеске с такой яркостью, что сразу и не скажешь, какая ярче, и в ударах грома, таких оглушительных, что сразу и не скажешь, какой сильнее.
А неповторимый размах, которому оно безмолвно учит с младенчества? Неужели все не испытывали такого: замер под открытым небом, глотнул с воздухом его далекой, но твоей синевы, и словно бы родился заново?
Самой главной, облегчающей и озадачивающей особенностью неба оставалась его неодолимость. И разве только облака, грозовые тучи и птицы в этом неоглядном просторе? А звезды? И разве только звезды? А луна? И все это лишь в далях, подвластных глазу. А дальше? Но чтобы увидеть это и почувствовать в себе, как отзвук, такую же бескрайнюю мысль, похожую на легенду, надо, чтобы над тобой развернулось все небо, а не жалкий, затиснутый между домами клочок.
Как-то на собрании в своей мастерской Зина разразилась целой речью о том, что им, архитекторам, нельзя отнимать у человека небо. Это непоправимый грабеж… Это преступление — все равно, что лишить каждого одновременно и пространства, и поэзии. Жить, конечно, можно, но как? Незаметно мельчают масштабы личности, духа и… Ей не дали ни додумать, ни договорить. Ефим Зотович, начальник мастерской, низенький да еще сутулый, ходивший по коридору и за столом сидевший с опущенной головой, точно после крупного несчастья, хваткими пальцами пощипал по привычке кончик носа и сказал: