Избранные произведения в двух томах. Том 1
Шрифт:
Цареву повезло. Ему достался пост в почетном карауле, с которого лица покойника не было видно, а виделись только ноги — странно раскинутые ступни, покрытые алым шелком. После того мимолетного и косвенного взгляда, брошенного им при возложении венка, Дмитрий Николаевич уже сознавал, что для него было бы сущей мукой дольше смотреть на это лицо. И не потому, что он столь уж любил Зяблова и так уж его жалел.
Но с той позиции, которая ему досталась и которую он теперь не мог покинуть в течение положенного срока, именно отсюда его глазам предстала картина, может быть, еще более тягостная…
Близ гроба, рядком, сидели родные Зяблова.
Но из всех лиц, маячивших за гробом, взгляд Царева приковывали лишь три женских лица: жены и дочерей Зяблова. Он понял, почему все три показались ему одинакового возраста, — просто эти лица были одинаково бледны и опухши от слез и бессонницы, от нашатыря и валерьянки. Они были одинаковы в своем отчаянье и неподдельном горе.
Против воли, не сумев предостеречь мысль, он вдруг представил себе на этом месте три других лица: Женьки, Наташи, Верочки…
Его пошатнуло. Он сжал кулаки, собрался, отвел взгляд. Перед глазами теперь был какой-то букетик — тюльпаны, что ли, — и он сосредоточил внимание на этих тюльпанах.
Не то чтобы это был страх. Нет, не страх. Дмитрий Николаевич считался и на самом деле был человеком неробкого десятка. Он был настоящим мужчиной.
Однако всей его здоровой натуре было чуждо это. Смерть. Мысль о смерти.
Так уж счастливо сложились обстоятельства, что ему почти не доводилось встречаться с этим. На фронте он не был: его призвали в сорок пятом — и тотчас кончилась война. Родня его не отличалась многочисленностью, что и сокращало возможность подобных печальных событий. Сам он здоров, как бык, и его сорокалетний возраст покуда никак не располагал к философским размышлениям. Женька, дети — здоровы и цветущи. Мамаша держится молодцом. Отец же Дмитрия Николаевича покинул семью, когда Димка бегал в пацанах, и возникшее при этом отчуждение свело почти на нет весть о его позднейшей кончине.
Вот почему это никогда не занимало мыслей Царева.
Впрочем, нет. Однажды это явилось к нему во всей своей неумолимой и жестокой ясности. И странно — ему тогда было всего лишь пять или шесть лет от роду.
Дмитрий Николаевич с предельной отчетливостью запомнил, как это случилось. Он проснулся в своей детской кровати — неожиданно рано. В доме все спали. Было слышно, как похрапывает за дверью отец (тогда он еще был с ними). В комнате, где спал Дима, висели большие стенные часы с римскими цифрами, которых он еще не знал, а другие, обыкновенные, уже знал. Мерно ходил из стороны в сторону маятник, отбивая секунды времени… И вдруг он, совсем еще маленький мальчик, впервые понял это. Что люди обязательно умирают. Что все умрут. И он сам когда-нибудь тоже умрет. Это внезапное открытие так глубоко потрясло, что он заревел — отчаянно, в голос. В соседней комнате всполошились, вскочили… Но он не признался
…Как же медленно тянется время, когда стоишь у гроба. И сколько нужно стоять: три минуты, пять? Царев позабыл, сколько полагается стоять в почетном карауле.
Да, что-нибудь должны изобрести. Непременно. Ведь наука работает. Последние статьи Амосова. И этот, из Кейптауна — доктор Барнард…
Послышались мягкие шаги, кто-то тронул плечо Царева, и он, быстро повернувшись, двинулся за распорядителем, стараясь попасть в ногу.
В штабной комнате было накурено до жути. Толпились те, которые уже отстояли почетный караул. А те, кому еще предстояло, выстроились цепочкой, и миловидная девушка прикалывала им повязки, и в конце этой длинной очереди стояли уже самые крупные тузы: они, как и положено, должны были нести вахту последними.
Башкатов ходил, пожимая руки. Глаза его были по-прежнему красными.
Дмитрий Николаевич закурил тоже, прислонясь к столику с телефоном. Он уже решил, что на кладбище не поедет, — это значило бы потерять весь день, а в институте уйма дел, вспомнить хотя бы ту папку «входящих», куда он даже не успел заглянуть.
Последний долг Зяблову был воздан, и следовало заняться насущным.
Надо было теперь отыскать Лясковца и улизнуть вместе с ним. Но как его сыщешь в этом столпотворении?..
Однако искать не пришлось.
Лясковец сам шел к нему, да еще не один. Ба, Овсюк… Лишь вчера они расстались в Ясногорске. Главный инженер геофизического треста.
— Какими судьбами? — поразился Царев.
— Буквально следующим самолетом, — объяснил Овсюк. — Только проводили вас — приносят телеграмму… Ей-богу, даже домой заскочить не успел. Прямо на аэродром. А тут еще рыскал все утро, искал венок — тоже, оказывается, проблема. Пришлось без надписи…
За спиной Дмитрия Николаевича прозвенел телефон. Он обернулся, снял трубку:
— Алло.
— Позовите Надю, — сказал в трубке юношеский робкий басок.
— Какую Надю?
Трубка затаила дыхание, потом послышались короткие гудки отбоя.
— Вот так встреча, — все еще не мог прийти в себя от изумления Царев. — Ведь только вчера виделись. Три тысячи километров…
— Двадцатый век! — улыбнулся Овсюк.
— А когда обратно?
— Завтра.
Пребывая в Ясногорске, Дмитрий Николаевич имел удовольствие гостить в доме Овсюка. Там собралась славная компания, был хороший коньяк, добытый неисповедимым способом (в Москве такого не достать), крутили на магнитофоне новейшие песенки Адамо — в общем, он провел там весьма приятный вечер. Безусловно, следовало ответить гостеприимством на гостеприимство. Но успеет ли Женька подготовиться к этой внезапности?
Снова зазвонил телефон.
— Алло.
— Позовите, пожалуйста, Надю…
Голос тот же. Паренек предположил, что ошибся номером, и теперь перезванивает. Явно из автомата — слышен уличный шум. Но какую Надю? И где ее взять? Или Надя — это та самая миловидная девушка, которая прикалывала повязки? Любопытно, что у них тут помещается, в этой комнате, когда обычные дни. «Надю…»
— Послушайте, молодой человек, — с назидательной суровостью сказал в трубку Царев. — Здесь похороны, понимаете? По-хо-ро-ны. Человек умер… А вы — Надю.