Избранные произведения в двух томах. Том 1
Шрифт:
Соло на ударных
Он подвел черту, быстро исчислил сумму, кинул нм этот листок и произнес свое любимое:
— Вначале была Цифра, и Цифра была у бога, и Цифра была — бог…
Те трое, почти сомкнув головы, наклонились над его расчетом, и он уже знал, что возражений не последует, что крыть все равно им будет нечем и что он, Ким Андреевич Фролов, начальник технического отдела треста, снова даст наглядный
И, когда они все трое молча подняли на него взгляды, и которых смущение соседствовало с честным обожанием, он не сумел скрыть торжествующей улыбки.
— Вот так, старики, — сказал он. — Забирайте проект. Даю вам неделю…
Но тут зазвонил телефон, и Ким Андреевич, недовольно поморщась, снял трубку.
— Фролов слушает.
— Здравствуй, батя.
— Алло… Кого вам?
— Папа, это я, — сказала трубка.
— Юрка… Ты?
— Ну, да. Я приехал, батя. Сегодня утром прилетел.
Очевидно, на его лице от неожиданности выразилось так много, что те трое тотчас поняли и враз поднялись.
Он прикрыл трубку ладонью, объяснил:
— Сын.
Они закивали и вышли.
Ким Андреевич постарался наладить дыхание и уже потом продолжил:
— А где ты… впрочем, ясно. Что ж, надеюсь, с отцом повидаться ты найдешь время?
Голос в трубке был тоже прерывистым и ломким от волнения:
— Папа, а можно сегодня? Я ведь только на три дня.
— Ну, конечно. Приходи в семь, ладно?
— Есть, батя! Буду в семь.
Ким сообразил, что если после работы он ринется в магазин, куда, естественно, ринутся и другие отработавшие день люди (в Соснах было еще маловато магазинов — нажимали все-таки на жилье), то он потратит в толчее не меньше часа, а что добудет?..
Поэтому он достучался в запертый уже трестовский буфет, умолил буфетчицу Пашу, сунул ей лишку, и она извлекла откуда-то из буфетной преисподни две бутылки хорошего коньяка, оплетенную бечевой копченую колбасину, банку крабов, а когда он ей, не утерпев, сказал про сына, выложила еще блок сигарет «Кент». Для кого же все это, спрашивается, держалось в заначке, если он, Ким Андреевич Фролов, начальник отдела, вынужден вот так, ссылаясь на чрезвычайные обстоятельства, клянчить?
Его «Жигулек», несмотря на осенний холод, завелся легко и послушно, и через двадцать минут Ким уже был дома.
Он обошел комнаты, заглянул на кухню — всюду была впечатляющая чистота. Дважды в неделю, с тех пор как он захолостяковал, Ипатьевна, пенсионерка с третьего этажа, убирала его квартиру, перемывала посуду — и сегодня, так кстати, был именно этот день. И, ей-богу же, когда Алка, бывшая его жена, Юркина мать, еще жила здесь, в этой квартире сроду не бывало такой чистоты, как нынче. Алка отличалась некоторой неряшливостью. Во всем, пожалуй.
Теперь-то он мог почти спокойно думать и судить о ней: уже притупилась боль и уже он, Ким Фролов, познал кое-какие выгоды свободного своего положения. А поначалу, как только это случилось, когда Алка, не вдаваясь в подробные объяснения,
Но в первое время, когда это произошло — так внезапно и загадочно, — он до озверения мучился обидой, в одиночку напивался и, даже напившись, не мог заснуть, вдруг переставал верить, что это правда, и как-то посреди ночи его осенило: он набросал на тахту всякого тряпья, старательно изваял из него фигуру спящей, поджавшей колени женщины, сверху накинул плед, а на пол поставил изношенные Алкины туфли, которые та даже не удосужилась с собой забрать, а сам уселся невдалеке и смотрел, пьяно улыбаясь, утешенный, почти счастливый…
Было это год назад, и теперь его лишь забавлял тот случай.
Ким Андреевич умело, со щегольской непритязательностью накрыл стол для двух мужчин: узкогорлые коньячные бокалы, ледяной нарзан из холодильника, бутерброды, лимон, сахар. Мы же здесь, ребята, не жрать собрались, верно? Ну, за встречу…
И как раз в тот момент, когда все было готово, прозвенел дверной звонок.
Юрка ввалился — огромный, выше отца. Облапил — будто бы весь свет, будто все на свете, что есть у него, — прильнул колючей шинелью, поцеловал слюняво в одну щеку, в другую щеку и снова в эту.
— Здравствуй, батя!
— Юра… Ох, и здоров! Отпусти же, раздевайся.
— Это мы мигом.
Юрка расстегнул шинель, которая застегивалась на крючки сбоку, а латунные пуговицы были нашиты спереди просто для блезира, положил фуражку, ладонями пригладил волосы, поправил зеленый галстук, повернулся — руки по швам:
— Здр-равия желаю!
— Ладно, — усмехнулся Ким.
— Надо говорить «вольно», — поправил Юра.
— Ну-ну.
Ким взял эту фуражку — с широко распяленной тульей, алым околышем, сверкающим козырьком — повертел так и сяк, а затем решительно надел себе на голову, заглянул в зеркало.
— Идет?
— Идет, — сказал сын.
— Нет, а ведь точно — идет!.. — Фролов с некоторым даже удивлением рассматривал себя в зеркале.
Он не служил в армии. Прямо из десятого класса — в институт, а после института сюда, в Сосны. Правда, при институте имелась военная кафедра, от занятий он не отлынивал, как некоторые, и вместе с дипломом Ким получил военный билет офицера запаса, и, более того, за прошедшее потом время ему набежало следующее воинское звание, теперь он был старшим лейтенантом, но он никогда еще не надевал такой вот форменной армейской фуражки и не представлял себе, насколько это может в отличие от кепки или шляпы изменить лицо человека и придать ему выражение подчеркнутого мужества, если только в самом лице есть хоть какие-то черты мужественности. А у Кима Фролова они явно были: резкий подбородок, складка на переносице, плотно прижатые уши.