Избранные произведения. Том 1
Шрифт:
Февральское небо имеет два лика. В ясную погоду на нём ни облачка, и по-летнему ярко светит солнце. В хмурый день кажется, что набросили мрачное покрывало на унылую голубизну, а само покрывало – из такой тонкой материи, что вот-вот расползётся. Расползается, расползается, но не выдаёт наружу контуры светила, а лишь пропускает сияние его. И сейчас проступает через насупившийся свод молочная лужица.
Дальше и дальше уходит от глазастых чудовищ Алёша. Вот берёзовая роща полуостровком вдаётся в хвойные владения. Не нравится юному мечтателю скопление берёз даже летом. Белёсые они какие-то, просвечивают на сотни
Ритмично хлопают по снегу лыжи, летят на всех парусах. Мелькают важные пни, не желающие снимать перед путником белые папахи, поваленные наземь стволы, обломанные ветки. Не видит их одинокий лыжник, спешит вперёд, к неведанному ещё чуду.
А вот и оно. Алексей аж замер от восторга.
Ему открылся дряхлый бор. Зима лишь припудрила игольник да приукрасила ели: под пышные их турнюры и кринолины она забраться не смогла. Теперь то не просто зелень, а тёмный лоснящийся бархат, поросший ледышками, тяжеленный-претяжеленный, свисает пышными ветвями. До них и не достать, а как хочется пощупать, должно быть, очень мягкие. Какая красота, какое богатство!
Наконец прорвался наружу матовый диск и мигом согнал с небес все облака. Алёша в это время уже мчался по коридору из дикорастущих сосёнок – последней лесной улочке на пути к величавому простору.
Толчок руками, и лыжи сами выносят его на слегка освещённое место, где уже заметна собственная причудливая тень. Ещё толчок…
Запорошенные сосны, бархатные ели, обнажённые берёзы остались позади. Их шелест и дрожь, смех и скорбь не волновали боле нашего героя, не нашёптывали советов, не обдавали смолистым ароматом. Теперь он наедине с обширным пространством, сияющим желтизной выступающих из-под снега несозревших хлебов и придорожной куриной слепоты. Нет, то мираж: не пробиться сквозь гнетущую толщу ни одному росточку. То задиристые лучи ласкают не тронутое с осени, укрытое и убаюканное метелью поле. Оно невинно чистое – ни следа недоброго прикосновения.
Даже боязно нарушать эту стыдливую девственность, выставленную напоказ. Однако решено…
Ноги по щиколотку погружены в снег, но плывут и тащат за собой лыжи. Вот прочерчена длинная полоса, ещё такая же, но будто отражённая в зеркале. И перекладинка между ними – А. Теперь то же, но без перекладинки – АЛ. Рядом – высокий ствол и три ветки: побольше, поменьше и снова побольше – АЛЕ. До сих пор Алексей шагал уверенно, до сих пор он ставил автограф – любопытному прохожему и невдомёк, что это не так. Но следующая буква выдаст его намерения с головой. Алёша осмотрелся. Никого нет. Ну, с Богом! Лихо промчался он по целине, добавив новый след – АЛЕН. Сейчас нужно обернуться ещё быстрее, и в лес. Вдруг кто-нибудь заметит! Нет, никто не должен это видеть.
А идти тяжело, ноги заплетаются, проваливаются, в горле со страху пересохло…
Кажется, готово.
Ворвавшись в зелёный коридор, он остановился, оглянулся и полюбовался собственной выдумкой, воплощённой в реальность. Такое бывает не часто.
На сахарно-белом поле пять замкнутых борозд открывали всему миру имя его любимой. Ни одному рыцарю на земле не удавалось ещё написать имя дамы
Алёша постоял с минутку, пососал припасённый лимон – лучшее средство от жажды в лыжном путешествии – и ринулся в обратный путь, увозя с собой радость исполненного замысла и грусть неразделённого свидания.
«Чего ты боишься? – шептали ему шелудивые сосёнки. – Своей любви? Ты должен кричать о ней громко-громко, а не воздвигать анонимные памятники. Это не преступление – это любовь».
Над головой раздался гул самолёта. Маленький «кукурузник» шёл прямо над полем, и лётчик наверняка всё видел из окна. Как жаль, что там, в кабине, нет Алёны! Как жаль!
– Ты должен пойти к ней. Слышишь, ты обязан. Чужой человек знает отныне больше, чем она. Для кого ты старался? Для себя? Для зевак? Сколько можно класть тяжести на сердце? Этой оно не выдержит. Освободи душу от камня. Сделай так, как я говорю. Тебе будет легче.
– А если она засмеётся, лес?
– Лучше знать об этом сразу.
– Я не переживу.
– Тогда можешь смело умереть. Ступай.
– Хорошо, лес. Спасибо, лес. Я обязательно выполню твой наказ. В воскресенье, в клубе, на танцах. Обязательно. Клянусь тебе.
И он помчался непривычно быстро, словно навстречу воскресенью.
Запах мяты
Он проснулся, когда летнее солнце почти взобралось на свой полуденный трон и не только разбудило весь остальной мир, но уже успело влить в него истому жаркого июльского дня. Пронизанный зноем сад щедро расточал ароматы. Ещё сквозь сон он почувствовал, как через закрытое окно вторгается в его спальню удивительно сильный, навязчивый и очень приятный запах, который и заставил открыть глаза: на миг почудилось, будто провалился в далёкое-далёкое детство и беспомощно барахтается в одном из заколдованных уголков его далей.
Но стоило ему только коснуться взором своей старой доброй детской, как память тотчас же расплела клубок несуразицы сновидений. Одно лишь никак не вспоминалось: сладкий запах давних лет. Точнее, помнить он его помнил, но забыл название источника: ведь мышление в юные годы не поспевает за чувствами, и мы гораздо больше запечатлеваем глазами, ушами, подушечками пальцев, носом, чем серое вещество успевает преобразить в персонажи толстой книги, именуемой энциклопедическим словарём. С возрастом всё наоборот: чувства безнадёжно отстают от мысли, и даже интимные ощущения становятся объектом интеллектуального осмысления.
Последний раз он почивал здесь пятнадцать лет назад, двенадцатилетним подростком. Значит, большая часть его и без того короткой жизни протекала в других стенах.
Сильный запах потянул к окну. Он распахнул его и увидел сидящего в шезлонге отца с раскрытой свежей газетой.
– Ну и горазд ты, братец, дрыхнуть, – произнёс тот без всякой укоризны, скорее с восхищением. – Сразу чувствуется стиль городского лентяя с его привычкой экономить на воскресном завтраке, а то и обеде.
Сентенции родителя не стоило давать развиться. Поэтому он прервал её вполне естественным вопросом: