Избранные произведения. Том 2
Шрифт:
— Зачем тебе просека? — спросил Гаспарян.
— Может быть, найдем причину скопления паутины именно в том месте. Судя по всему, там паучий центр.
— Резонно, — заметил Рузаев. — Только поход к просеке я бы отложил: нужна, как я уже говорил, спецодежда, да и рация для связи. А вот экземпляр паука нам бы не помешал. Пожалуй, я займусь ловлей. Если ты не возражаешь, — добавил он дипломатично.
Гаспарян кивнул.
— Согласен. В крайнем случае сфотографируйся с пауками вместе на память, а мы с Иваном нанесем на карту особо
— Михаил начал — ему и кончать, — быстро среагировал тот.
Гаспарян хмыкнул, посмотрел на каменное лицо Рузаева.
— Логично мыслит, да, Михаил?
— Подежурю, — коротко ответил Рузаев.
К вечеру они закончили намеченные работы только наполовину: Рузаев истратил цветные фотопленки и километр кинопленки, снимая паутины, пауков и лес, но паука поймать не смог. Костров и Гаспарян определили координаты паутинных скоплений, однако на изучение паутин не хватило времени. Начальник группы в половине седьмого ушел в райцентр, надеясь засветло вернуться.
Костров, не обращая внимания на мрачные пророчества Рузаева относительно его здоровья, с наслаждением искупался в Пожне, найдя неподалеку от лагеря бочаг глубиной около двух метров. Вода была холодная и чистая до полной прозрачности.
Во время ужина у Кострова разыгралось воображение, и он выдал две гипотезы, которые Рузаев уничтожил неторопливо, методично и основательно, словно «сыпал» завравшегося диссертанта.
— Ну а у тебя самого есть собственная гипотеза? — спросил задетый за живое Костров.
— Есть, а как же, — невозмутимо проговорил Рузаев. — Я лично считаю, что Carthago delenda estN.
[N«Карфаген должен быть разрушен» лат.)– слова римского патриция Катона-младшего,которыми он обычно заканчивал свои речи в Сенате.]
Ошеломленный познаниями товарища в латинском языке,Костров повертел головой и не нашелся, что ответить.
Так как на следующий день дежурить по биваку была его очередь, а от судьбы, как известно, не уйдешь, Иван решил заранее сходить к реке и набрать два ведра воды.
Закат пламенел на полнеба, предвещая ветер, глухо шумел лес, наполненный тысячерукими тенями, покинутый зверем, птицей и насекомыми. Это отсутствие животного мира действовало на нервы больше, чем паутины в лесу. Дома на краю деревни казались угрюмыми склепами, стерегущими сон покойников, и Костров, далеко не робкий по натуре, под влиянием таинственной и мрачной атмосферы засвистел.
Дойдя до речки и зачерпнув воды, он не сразу понял, что на его свист откликается довольно необычное эхо. Он остановился, перестал свистеть и прислушался. Это было не эхо. Из леса слева от тропинки доносился тихий прерывистый свист, даже не свист- писк. Он смолк почти сразу, как только Костров прекратил свистеть, и дважды возобновлялся в ответ на переливчатые рулады Полонеза Огинского.
Продолжая насвистывать, Иван поставил ведра с водой, нашел подходящий сук и метнул его в чащу, откуда доносился писк. И тут же из леса раздался вопль, похожий на тот, что поразил их в первый вечер. Он прозвучал резко и сильно, полный тоски и злобы, и Костров невольно отскочил на середину тропинки, прямо на ведра.
С минуту он прислушивался к шорохам леса, готовый бежать или драться, потом подобрал ведра и снова пошел за водой.
— Кто-то кричал? — спросил его сонный Рузаев, когда он принес воду и молча залез в спальный мешок.
— Я, — ответил Костров.
Гаспарян пришел поздно ночью, усталый, злой и возбужденный.
Костров, спавший вполсна,повернул голову в сторону негромких проклятий, доносившихся сквозь храп Рузаева, и спросил:
— Ты, Сурен?
— Спи, спи, дорогой, — отозвался Гаспарян. — Хорошо хоть в палатке пауков нет. Вот ведь дряни наплодил Господь Бог при сотворении мира! Кого он хотел этим удивить — ума не приложу.
— Что случилось?
— Да ничего особенного. Устал как собака, километров двадцать отмахал туда и обратно да еще драпал километра три…
— От пауков? — засмеялся Костров.
— Кто его знает. Где старый брод через Пожну, помнишь? Проезжали, водитель показывал… Нет? Впрочем, все равно. Темно, понимаешь, кругом, жутко — птицы молчат… А возле дороги что-то светится в кустах, как два глаза… И такая в них тоска — не передашь!… Кинул я туда камешек…
— А оттуда как заорет!- досказал Костров.
— Точно! Как догадался? Слышал?
— Слышать не слышал, но со мной тоже произошел случай.
Гаспарян прыснул.
— Ну и мчался же я! Наверняка установил рекорд в беге с препятствиями! Ты тоже?
— Нет, я прыгнул в длину метров на семь без разбега, прямо в ведра с водой.
Они засмеялись вдвоем, всхлипывая, давясь, и хохотали до тех пор, пока не проснулся Рузаев.
— Вы что, с ума посходили? Два часа ночи, а они ржут! Анекдоты травите, что ли?
— Извини, Михаил, — сказал изнемогший Гаспарян, вытирая слезы. — Разрядка за день.
— Звонил Ивашуре?
— Звонил. Шеф передал всем привет. Завтра вечером или послезавтра утром обещал привезти комбинезоны или штормовки. Так что надо успеть составить хотя бы общую картину.
— Да, Игорь Васильич не любит туманных формулировок. — Костров выполз из спального мешка и, поеживаясь от холода, выбрался из палатки. Спустя минуту раздался его голос: — Братцы, посмотрите-ка!
— Что там еще? — всполошился Гаспарян, высовывая голову из-под полога, и тихо выругался по-армянски.
Над лесом, в стороне злополучной просеки, «заросшей» паутинами, вставало мягкое, переливчатое, серебристо-пепельное сияние.
3
Завтрак прошел в молчании.