Избранные произведения
Шрифт:
«Послушай, земляк, — прошептал хриплым голосом один из носильщиков. — Где, ради всего святого, находится санитарный поезд?»
«Почти в пяти километрах отсюда».
«Слава богу. Как нам…»
«Воды, нет ли у вас немного воды?»
Они остановились с натянутым одеялом в руках. Что-то стекало с него на шпалы: кап, кап, кап.
Страшный голос произнес еще раз: «Пить…» — и вновь перешел в душераздирающий стон. Мы протянули свои фляги носильщикам, и они молча, с звериной жадностью осушили их, позабыв о раненом. Затем они угрюмо двинулись дальше и исчезли в темноте.
Появились другие, в одиночку или небольшими группами. Все они напоминали пьяных или бесконечно усталых людей. Один еле передвигался между двумя солдатами, схватив их руками за плечи. Другой, совсем еще мальчик, шел, пошатываясь, таща на спине обмякшее тело своего отца. Прошла лошадь, склонив голову к земле. На ней болтались два тела, перекинутые поперек седла,
Вскоре мы подошли совсем близко к полю боя. На востоке над необъятной горной страной забрезжил слабый серый рассвет. В ветвях благородных тополей, массивной стеной окружающих каналы, раздавалось пение птиц. Теплело. От полей поднимался аромат земли, травы и поспевающей кукурузы. Мирный летний рассвет. Грохот боя вторгался во все это как что-то оскверняющее, нечистое. Истерический треск винтовочного огня сопровождался каким-то приглушенным стоном, но, как только вы старались к нему прислушаться, он вдруг замирал. Нервная трескотня пулеметов напоминала стук гигантского механического дятла. Пушка гудела, как огромный колокол, и со свистом проносились снаряды. Бум! Ф-и-и-е-е-а-у. И за этим следовал самый страшный из всех звуков войны — звук разрывающейся шрапнели: Трах!.. А-а-а!
Большое жаркое солнце всходило на востоке, лучи его пробивались сквозь легкую дымку тумана, поднимающегося над плодородной землей, а над бесплодной пустыней на востоке уже начали клубиться столбы горячего воздуха. Солнце осветило изумительные зеленые вершины высоченных тополей, окаймлявших канаву, прорытую справа от нас, параллельно железнодорожному полотну. Деревья там кончались, и позади них цепи нагроможденных друг на друга гор с обнаженными вершинами окрасились в розовый цвет. Мы вновь вступили в полосу выжженной пустыни, густо покрытой запыленными зарослями мескито. На всей равнине деревьев не было, если не считать еще одной редкой линии тополей, тянущейся с востока на запад до самого города, да двух-трех деревьев, стоявших справа от нас. Мы подошли уже так близко (до Гомес-Паласио оставалось менее двух миль), что могли видеть всю эту разрушенную дорогу до самого города. Мы уже видели черную круглую цистерну для воды, здание депо за ней и по ту сторону дороги низкие глинобитные стены загона для скота в Бриттингэме. Слева ясно вырисовывались деревья, трубы и постройки мыловаренного завода в Ла Эсперанца, напоминая маленький городок. Почти прямо, перед нами, с правой стороны от железной дороги круто поднималась ввысь вершина Черро де ля Пила, увенчанная как бы каменным резервуаром. С запада к ней примыкала цепь меньших вершин — колючая гряда около мили длиной.
Большая часть Гомес-Паласио лежит за склоном Черро, а у его западных отрогов виллы и сады Лердо выделяются ярко-зеленым пятном на фоне пустыни. Большие коричневые горы, вздымающиеся на западе, огибают эти два города и уступами спускаются на юг, словно исчезая в мрачной пустыне. К югу от Гомес-Паласио лежит Торреон — богатейший город северной Мексики, вытянутый у подножья этой горной цепи.
Стрельба никак не прекращалась, но казалось, что в этом фантастическом и беспорядочном мире она отступает на второй план. По дороге, освещенной яркими лучами утреннего солнца, тянулся поток раненых — шатающихся, кровоточащих, перевязанных рваными, испачканными кровью тряпками, невероятно усталых. Они проходили мимо нас, и один даже упал и лежал без движения рядом с нами в пыли, а мы ничем не помогли ему. Солдаты, расстрелявшие все патроны, выходили из кустарника и бродили бесцельно, волоча по земле винтовки. Затем они углублялись в кустарник по другую сторону железной дороги. Они были черны от пороха, все в поту, с бессмысленным, устремленным вниз взором.
Тонкая мелкая пыль поднималась густым облаком при каждом шаге и стояла в воздухе, раздражая грудь и глаза. Маленькая группа всадников медленно выехала из чащи и поднялась на полотно дороги, вглядываясь вдаль, в направлении города. Один из всадников подсел к нам.
«Это было ужасно, — заявил он вдруг, — Caramba! Мы пришли сюда прошлой ночью пешком. Они засели внутри этой цистерны для воды и пробили в железе бойницы для винтовок. Нам пришлось подойти вплотную и просунуть наши ружья в бойницы. Мы перебили их всех до одного, ведь это настоящая ловушка! Затем на очереди был загон. В нем они сделали два ряда бойниц. Одни — для солдат, стоящих на коленях, другие — для стоящих во весь рост. Три тысячи rurales засели там, и у них было пять пулеметов, чтобы простреливать дорогу. А чего стоило здание депо, окруженное тремя рядами траншей с подземными ходами сообщения, так что они могли зайти нам в тыл и стрелять в спину. Даже наши бомбы ничего не могли бы поделать против этих укреплений.
Пока он нам рассказывал, мы глядели туда, где все это происходило: там стоял адский шум и крик, но не было заметно ни передвижения людей, ни стрельбы, ни хотя бы дымка. Только когда шрапнель с пронзительным свистом врезалась в первый ряд деревьев, росших в миле от нас, поднимался целый клуб белого дыма. Треск ружейных очередей, стаккато пулеметов и даже грохот пушки не помогали обнаружить, где они скрыты.
Плоская пыльная равнина, деревья и трубы Гомес-Паласио, каменистый холм, казалось, мирно дремали в лучах жаркого солнца. Справа, со стороны тополей, доносилось беззаботное пение птиц. Создавалось впечатление, что чувства вас обманывают. Все это походило на какой-то невероятный сон, и зловещая процессия раненых двигалась, как призрак, сквозь клубы пыли…
Обратно мы пошли извилистой тропинкой сквозь мескитовые заросли, пересекли разрушенную дорогу и направились прямо через пыльную равнину на юго-восток. Если посмотреть назад вдоль железнодорожного полотна, можно было увидеть вдалеке, на расстоянии нескольких миль дымок первого поезда, изогнувшегося дугой на повороте; впереди поезда справа от дороги, копошилось множество крошечных фигурок. Они виднелись смутно, как отражение в колеблющемся зеркале воды. Мы шагали в легком облаке пыли. Исполинские мескито сменялись все более низкорослыми и чахлыми и едва достигали наших колен. Направо высокие холмы и трубы города спокойно купались в лучах палящего солнца. На некоторое время ружейный огонь почти совсем смолк и только появлявшиеся изредка ослепительные вспышки и облачка густого белого дыма вдоль горного хребта указывали места разрыва наших снарядов. Мы видели, как наши тускло-коричневые пушки двигались по степи на юг, огибая первую линию тополей, где непрерывно визжала шрапнель врага, метавшаяся в поисках своих жертв. Там и здесь по пустыне передвигались маленькие группки конных или пеших, волочивших за собой ружья.
Старый пеон, согнувшийся под тяжестью годов и одетый в лохмотья, бродил по зарослям низкорослого кустарника, собирая сучья мескито.
«Скажи, друг, — обратились мы к нему, — нет ли где здесь дороги, чтобы поближе подойти к месту боя?»
Он выпрямился и уставился на нас.
«Если бы вы пробыли здесь так долго, как я, вы бы не стремились увидеть сражение. Caramba! На моих глазах за последние три года они семь раз брали Торреон. Иногда они наступают со стороны Гомес-Паласио, а иногда — со стороны гор. Но это всегда одно и то же — война. Для молодых, может быть, в этом есть что-нибудь интересное, но мы, старики, устали от войны. — Он остановился и начал пристально всматриваться вдаль. — Вот видите этот высохший ров? Так если вы спуститесь и пойдете по нему, он приведет вас в город. — А затем, словно отвечая на только что пришедшую ему в голову мысль, он добавил с любопытством: — А к какой партии вы принадлежите?»
«К конституционалистам».
«Так. Сначала были мадеристы, затем ороскисты, а теперь — как вы их там называете? Я стар, мне немного осталось жить, но эта война… мне кажется, ведет лишь к тому, чтобы заставить нас голодать. Идите с богом, сеньоры».
И он вновь принялся за свою кропотливую работу, а мы спустились в ров. Эта отслужившая прямая ирригационная канава отклонялась слегка к юго-западу.
Дно канавы заросло пыльной сорной травой, а дальний конец ее был скрыт от нас своеобразным маревом, похожим на сверкающую гладь маленького прудика. Слегка согнувшись, чтобы не быть видными снаружи, мы шли по канаве, казалось, уже несколько часов; жаркие лучи солнца, отражаясь от растрескавшегося дна и пыльных склонов, нестерпимо жгли нас, доводя до полного изнеможения. Один раз какие-то всадники проскакали совсем близко справа от нас, звеня стальными шпорами. Мы припали на дно канавы и лежали там, пока они не проехали, так как не хотели рисковать. На дне канавы артиллерийский огонь звучал слабо и казался очень далеким, но, осторожно высунув голову из-за насыпи, я увидел, что мы находимся уже довольно близко от деревьев. Снаряды падали около них, и я даже различал клубы страшного дыма, вырывавшиеся из жерла пушки, и ощущал удар звуковой волны после каждого выстрела. Мы оказались на добрую четверть мили впереди нашей артиллерии, стрелявшей, как видно, по водяной цистерне на том же самом краю города. Когда над нашими головами, пронзительно визжа, стали пролетать снаряды, мы вновь пригнулись ко дну канавы. Снаряды падали круто вниз, визг прекращался, и тотчас же раздавался глухой звук взрыва. Там впереди, где железнодорожный мост главной линии пересекал эту высохшую канаву, лежали трупы людей, убитых, очевидно, во время первой атаки…