Избранные произведения
Шрифт:
Глава LXXXV
ПОКОЙНИК
Вот с каким чувством вошел я в лавку. Обычно в ней царил полумрак, а когда закрыли окна на улицу, стало совсем темно. В столовой я едва различил плачущую хозяйку. Двое ребятишек испуганно заглядывали в спальню. Покойник лежал на кровати; кровать…
Но прервем горестное описание, чтобы отвлечься немного от печальных мыслей. Зрелище смерти всегда производит тягостное впечатление… За окном другая картина. Там все дышит жизнью: около повозки пасется коза, по мостовой разгуливает курица, пыхтит, свистит и выпускает клубы дыма паровоз; пальма тянется к небу. Мальчик, пускающий в переулке бумажных голубей, наслаждается
Правда, он чуть моложе того Мандуки, которому исполнилось не то восемнадцать, не то девятнадцать лет, хотя по виду ему можно было дать и пятнадцать и двадцать два года: лицо его скорее скрывало возраст, чем давало возможность определить его, так как… Что ж, придется договаривать: Мандуки нет в живых, его родных тоже; вряд ли я огорчу кого-нибудь, сказав правду. Одним словом, он погиб от самой страшной болезни на свете — от проказы. Увидев на постели жалкие останки моего соседа, я ужаснулся и отвел глаза. Не знаю, какая темная сила заставила меня, уходя, снова взглянуть на покойника; я посмотрел на него, ужаснулся и стал пятиться к двери, пока не оказался в другой комнате.
— Он сильно мучился! — вздыхал отец.
— Бедный Мандука! — причитала мать.
Торопясь уйти, я сказал, что меня ждут дома, и поспешно распрощался. Лавочник спросил, не окажу ли я им честь присутствовать на похоронах. Я ответил, что спрошу разрешения у мамы, и поскорей выскочил на улицу.
Глава LXXXVI
ЛЮБИТЕ, ЮНОШИ!
Жил я неподалеку и через три минуты оказался дома. Остановившись в коридоре, чтобы перевести дух, я безуспешно пытался забыть лицо покойника — бледное, обезображенное проказой. Мне не хочется описывать его, чтобы вам не стало противно читать эти строки; вы и сами без труда представите себе, как он выглядел. И вдруг, словно по мановению волшебного жезла, все исчезло, стоило мне подумать о свежем и милом личике Капиту… Любите, юноши! А главное, любите девушек красивых и грациозных; они исцеляют болезни и превращают смерть в жизнь… Любите, юноши!
Глава LXXXVII
КАРЕТА
Я поднялся по лестнице, и тут мне в голову пришла мысль, которая будто дожидалась меня наверху. В памяти всплыли слова лавочника, просившего меня быть завтра на похоронах. Я остановился и задумался на мгновение; да, разумеется, можно отправиться на похороны, стоит попросить мать, чтобы она наняла карету…
Не думайте, что мне просто захотелось покататься в экипаже, хотя я и любил кататься. Когда я был маленький, мы с матерью часто ездили на двуколке в гости или с визитами, а если шел дождь, то и к мессе. Мать никак не хотела расстаться с повозкой, принадлежавшей еще моему отцу. Правил лошадьми слуга, такой же старый, как и экипаж; когда я в ожидании мамы стоял у ворот, он говорил мне, смеясь:
— Папаша Жоан повезет маленького хозяина!
А я неизменно предостерегал его:
— Жоан, поезжай потихоньку, не гони…
— Нья [95] Глория не любит медленной езды.
— Пожалуйста, не гони!
Конечно, я просил об этом, чтобы подольше насладиться ездой в двуколке, а не из желания покрасоваться: устройство ее все равно не позволяло видеть, кто в ней едет. Это была узкая и короткая старинная карета на двух колесах с кожаными занавесками спереди — они отодвигались в сторону, когда мы садились в экипаж или выходили из него. В каждой занавеске было по стеклянному глазку, через которые я любил смотреть на улицу.
95
Нья —
— Сядь, Бентиньо!
— Дай поглядеть, мама!
И, приподнявшись на цыпочки, — я был еще очень мал ростом, — приникал лицом к стеклу. Кучер в огромных сапогах сидел верхом на одном муле и держал в поводу другого; в руках у него был толстый длинный кнут. И сапоги, и кнут, и мулы выглядели несколько странно, но кучер от души радовался поездке, да и я тоже. Мелькали дома, лавки и магазины, по улице сновали пешеходы; они переходили дорогу, кто шагал широко, кто мелкими шажками. Когда экипажу преграждали путь, он останавливался, и тогда зрелище становилось особенно интересным; прохожие глядели на повозку и переговаривались, — несомненно, речь шла о том, кто в ней едет. Мне даже казалось, что они узнают нас и говорят: «Это сеньора с улицы Матакавалос, у которой есть сын Бентиньо…»
Двуколка так подходила к нашему старомодному образу жизни, что мы продолжали ездить в ней, когда таких повозок совсем не осталось, и на нашей улице и во всем городе ее называли «древней двуколкой». Наконец мать Скрепя сердце решила отказаться от нее, но распростилась с каретой не сразу; она продала ее, лишь когда расходы по конюшне оказались слишком большими. Моя мать берегла эту бесполезную вещь из сентиментальности, в память о муже. Все, хоть сколько-нибудь имеющее отношение к моему отцу, сохранялось как символ его чистой и цельной души. Привычка переросла в причуду, в чем мать сама признавалась друзьям. Она хранила верность старым обычаям, старым манерам, старым идеям, старым модам. В качестве реликвий у нее лежали сломанные гребни, обрывки мантильи, медные монеты, выпущенные в 1824 и 1825 годах. Для полноты картины моя мать хотела бы состариться и сама, но, как я уже говорил, в этом ей не удавалось добиться успеха.
Глава LXXXVIII
БЛАГОВИДНЫЙ ПРЕДЛОГ
Нет, мысль отправиться на похороны возникла совсем не оттого, что мне вспомнились приятные прогулки в экипаже. Причина была другая. Если мне разрешат присутствовать на похоронах, я не пойду в семинарию и смогу еще раз увидеть Капиту и побыть с ней подольше. Такова была главная причина, а воспоминание об экипаже явилось попутно. Я уже мечтал, как возвращусь на улицу Инвалидов «справиться о здоровье сеньориты Санши». Мне казалось, что все получится, как в прошлый раз, — расстроенный Гуржел уйдет, оставив Капиту со мной, она возьмет меня за руку…
— Надо отпроситься у мамы.
Я отворил калитку. В ушах все еще раздавались причитания отца и матери покойного, и, закрывая за собой калитку, я вполголоса повторил:
— Бедный Мандука!
Глава LXXXIX
ОТКАЗ
Мать была поражена, когда я спросил разрешения отправиться на похороны.
— А как же занятия?..
Я твердил ей о нашей дружбе с Мандукой, о том, что родители его — люди бедные… Я привел все доводы, какие только пришли в голову. Тетушке Жустине не понравилась моя просьба.
— Вы думаете, ему не следует идти? — спросила моя мать.
— По-моему, нет. Что это за дружба, о которой никто не знал?
Тетушка победила. Когда я рассказал обо всем Жозе Диасу, он с улыбкой заметил, что кузина, вероятно, желала лишить похороны «моего блистательного присутствия». В тот момент слова его рассердили меня. На другой день я размышлял о них уже с некоторым удовлетворением, а позднее стал вспоминать с большим удовольствием.
Глава XC
ПОЛЕМИКА