Избранные произведения

де Ассиз Машадо

На следующий день я прошел мимо дома покойника не останавливаясь, а если и задержался около, то лишь на мгновение, еще более краткое, чем то, в которое об этом рассказываю. Я очень торопился, опасаясь, что меня окликнут, как накануне. Раз уж мне не удалось попасть на похороны, лучше держаться подальше. Я шел и Думал о бедном Мандуке.

Он не был моим близким другом. Да и что общего могло быть у нас? Здоровью и болезни всегда не по пути. Знакомство наше было недолгим и весьма поверхностным. Все оно в общем сводилось к полемике, разгоревшейся по поводу… Вы не поверите, — поводом послужила Крымская война…

Болезнь приковала Мандуку к постели, он

был обречен на медленное разложение. По воскресеньям отец надевал на него темную рубашку и переносил в глубину лавки, откуда он мог видеть часть улицы и сновавших по ней прохожих. В этом заключалось его единственное развлечение. Я видел его однажды в лавке и очень испугался; проказа уже начала разрушать тело Мандуки, пальцы скрючились; зрелище, разумеется, не из приятных. Мне тогда исполнилось четырнадцать лет. Во второй раз, когда я встретился с Мандукой, разговор зашел о Крымской войне, о которой тогда писали во всех газетах. Мандука считал, что англичане и французы непременно одержат победу, я с ним не соглашался.

— Посмотрим, — возразил он. — Если только в этом мире есть справедливость, победят союзники.

— Нет, по-моему, — правда на стороне русских.

Все сведения о войне мы почерпнули из городских газет, но, возможно, у каждого сложилось собственное мнение в соответствии с нашими характерами. Я всегда был сторонником московитов, Мандука, напротив, симпатизировал союзникам; встретившись в следующее воскресенье, мы снова заговорили о волновавшем нас вопросе. Он предложил мне переписываться, и дня через два я получил от него длинное послание, в котором говорилось о правах союзников и неприкосновенности Турции. Заканчивалось оно пророческими словами:

«Русские никогда не войдут в Константинополь!»

Я тотчас принялся за ответ. Не помню ни одного из своих доводов, да сейчас это и не представляет интереса, однако в то время они казались мне неопровержимыми. Я сам отправился к Мандуке. Меня ввели в спальню, где он лежал, вытянувшись на постели, едва прикрытый лоскутным одеялом. То ли в увлечении спором, то ли еще по какой-нибудь причине — я не испытал отвращения при виде больного. Изъеденное проказой лицо Мандуки осветилось улыбкой. Невозможно передать, с какой уверенностью в своей правоте приготовился он опровергать мои доводы, еще не зная, в чем они состоят. Около постели у него лежали наготове бумага, перо и чернила. Через несколько дней я получил ответ; в нем не содержалось ничего нового, разве что горячность его возросла, а вывод остался тот же:

«Русские никогда не войдут в Константинополь!»

Я тоже ответил, и началась у нас яростная полемика: ни один не хотел сдаваться, и каждый с блеском защищал свои взгляды. Мандука писал быстрее, чем я. И это вполне естественно; меня отвлекали тысячи вещей — уроки, перемены, семья; само здоровье призывало к другим занятиям. А сын лавочника мог лишь разглядывать улицу в воскресный вечер да размышлять о Крымской войне, событии мирового значения. Случай послал ему собеседника, и Мандука, находя удовольствие в самом процессе письма, весь отдался спору, словно новому радикальному лечению. Грустные долгие часы пролетали незаметно, глаза его разучились плакать. Перемена в больном отразилась на отношении ко мне его родителей.

— Вы не представляете себе, как он переменился с тех пор, как получает эти записки, — признался мне однажды хозяин лавки. — Мандука смеется и стал разговорчивее. Не успею я отослать вам его письмо, а он уже с нетерпением ждет ответа, и если ответ задерживается, справляется о нем у вашего

слуги-негра, когда тот проходит мимо. Он перечитывает газеты и делает выписки. Как только получит ваше письмо, хватает его и тут же принимается строчить ответ. Иногда он даже забывает о еде или ест наспех; так что я прошу вас — не присылайте своих записок в часы завтрака или обеда…

В конце концов мне все это надоело. Я начал писать нерегулярно, а потом и вовсе перестал. Мандука пытался возобновить переписку, но то ли ему наскучило это занятие, то ли он не хотел быть навязчивым, — во всяком случае, он скоро оставил меня в покое. Последняя его записка содержала неизменное пророчество:

«Русские никогда не войдут в Константинополь!»

И русские действительно не вошли в Константинополь. Но вечно ли пророчество? Может быть, когда-нибудь они все-таки займут этот город? Трудно сказать. История, как и природа, шутить не любит. Три года мучился бедный Мандука, прежде чем сойти в могилу. Его жизнь сопротивлялась, как Турция, и сдалась только потому, что не нашла союзников в медицине и фармацевтике. Мандука умер, но ведь гибнут и государства, и не вопрос о долговечности Турции волновал моего прокаженного соседа, а то, войдут ли русские в Константинополь.

Глава XCI

УТЕШИТЕЛЬНЫЙ ВЫВОД

Разумеется, все эти мысли пришли мне в голову не по дороге в семинарию, а сейчас, в моем кабинете в Энженьо-Ново. Тогда я сделал лишь один вывод: два года назад мне удалось скрасить существование Мандуке. Теперь я нахожу, что не только облегчил его муки, но и сделал его счастливым. Это соображение весьма утешительно. Еще бы, я помог бедняге на два-три месяца забыть о болезни и обо всем прочем. Не так уж мало при подведении итогов моей жизни. Если на том свете существует вознаграждение за невольно совершенные добрые поступки, этот поступок вполне сможет искупить несколько моих прегрешений. Что касается Мандуки, он ведь не из греховных побуждений предрекал России неудачу в войне, но если это и было так, значит, он уже сорок лет искупает блаженство, которое испытывал несколько месяцев. В таком случае лучше бы он просто стонал от боли, не высказывая никаких мнений.

Глава XCII

НЕ ТАК СТРАШЕН ЧЕРТ…

Я не был на похоронах Мандуки. Многих людей предавали земле без меня, и я никогда об этом не печалился, но тогда я почувствовал сильное огорчение. Неизъяснимая меланхолия овладела мной при мысли о первой в жизни полемике, о том, с каким удовольствием бедняга получал мои ответы и стремился их опровергнуть; не говоря уже о прелести прогулок в экипаже… Но время быстро смягчило душевную боль. И не только время; два человека пришли ему на помощь: Капиту, которая снилась мне в ту ночь, и еще кое-кто — о нем речь пойдет в следующей главе. Здесь хочу лишь заметить, что если кто-либо прочтет мою книгу со вниманием, а не пробежит глазами, лишь бы оправдать затраты на ее покупку, он неизбежно придет к выводу: не так страшен черт, как его малюют. Иными словами…

Иными словами, мой сосед на улице Матакавалос пытался умерить физическую боль, пускаясь в рассуждения о войне и о русских. Конечно, встречаются более отрадные утешения, а лучше всего не болеть совсем, но божественная природа любит развлекаться подобными контрастами, и на самой больной и зловонной почве нередко произрастают цветы, да к тому же самые красивые. Мой садовник утверждает, что фиалки особенно нежно пахнут, когда их удобряют навозом. Возможно, он прав.