Избранные рассказы

Кардосо Онелио Хорхе

Живет он неподалеку от места работы в десятиэтажном доме, буквально в двух шагах от министерства, занимает скромную квартирку и ведет тишайший образ жизни. Чаще всего бывает так, что, подойдя к лифту, он не попадает в него и вынужден идти пешком, ибо, как сказано на табличке, грузоподъемность лифта составляет девять человек, а он постоянно оказывается десятым.

Он покорно плетется один-одинешенек вверх по лестнице, хотя преодолеть нужно более двух маршей. Правда, при этом можно утешать себя тем, что не надо выстаивать весь подъем, молча глядя в лица зажатых в кабине людей.

У него в квартире имеется радиоприемник, мощность звука которого регулируется в зависимости от того, насколько шум досаждает соседям. Так что, слушая симфоническую

музыку, он сам не улавливает звучания некоторых инструментов. Тем не менее он постоянно слушает ее, за исключением тех случаев, когда передают сообщения о важных политических событиях или о приближении циклона. Во время таких передач он настраивает приемник на соответствующую волну.

Тридцать с лишним лет он обедает в одном и том жe ресторане на углу. Что можно еще добавить? Да, надо сказать, у него есть странная привычка разговаривать с самим собой, когда он один.

Другое действующее лицо нашего рассказа — высокий сухопарый мужчина с потемневшим от загара лицом.

Первое, на что вы обращаете внимание, — это полосатая рубашка. Продольные полосы зеленого цвета так крупны, а белые так ярки, что у вас рябит в глазах. Он носит оранжевые брюки и невероятно подвижен. Более всего подвижны глаза. Стоит на него посмотреть подольше, и вы заметите, что взгляд его по нескольку раз обращается к одним и тем же предметам, но не для того, чтобы изучить их, а словно бы только затем, чтобы осудить. Ему лет тридцать пять, и мысль его работает лихорадочно.

Он имеет обыкновение говорить о себе как о человеке невезучем, ибо он оказывался «несколько раз запутанным в пренеприятные истории из-за чьих-то злонамеренных козней». Поэтому его постоянное желание — «поменьше вмешиваться в чужие дела» и даже ни когда ни на кого не повышать голоса, но — «вы же сами видите, каковы люди». «Где бы ты ни находился, тебе нужно защищаться не только от их происков — даже о тих помыслов». Иначе говоря, «хочешь не хочешь, приходится ограждать себя от людской подлости». «Самое худшее заключено порой не в том, что о тебе говорят, а в том, что о тебе думают, — это опаснее, чем обычно полагают». «Поэтому я должен непременно выяснить, что именно думает обо мне тот или иной тип, и дать понять—я не намерен терпеть обиды, даже если они только замышлены». «Нет, нужно пресекать их в корне, ибо самое главное в нашей жизни — быть человеком решительным». «Это с одной стороны, а с другой — беда в том, что тебе уже с детства люди портят жизнь». «Ну, в самом деле, разве приятно, когда в доме отца — подумайте, в отчем доме! — тебе вдруг ни с того ни с сего приклеивают прозвище Серная Спичка?» «И это на том только основании, будто я легко загораюсь, даже если на меня плеснуть воды, как говорит отец». «Я, конечно, еще больше распаляюсь, потому что вижу — отец смеется надо мной, хотя он не большой охотник смеяться». «Словом, всегда нужно быть начеку и не задерживаться на одном месте, иначе вотрутся к тебе в доверие и в один прекрасный день вообще перестанут уважать».

Вот почему этот человек постоянно ездит с места на место, часто меняет работу и долго не разгуливает по одним и тем же тротуарам. Чуть что — сел себе и поехал куда-нибудь. А зачем? Да затем, что специальность всегда при нем, и он может ехать куда хочет — автомеханики везде нужны, везде имеются авторемонтные мастерские, надо только уметь приложить свои знания и способности.

Именно поэтому он и очутился сегодня в Гаване, «где каждый мнит себя выше деревенщины, каковым все меня тут считают». «Это ладно, если они не зайдут слишком далеко, все будет в порядке, но — побольше достоинства, побольше смелости. Итак, решаюсь: позавтракаю здесь».

Третий персонаж — олицетворение власти. Ему не более двадцати семи лет. Он одет в военную форму, сшитую вполне прилично, она удовлетворяет требованиям устава и, одновременно, вкусам штатских модников. На нем — изрядное количество всяких металлических побрякушек. В левом верхнем кармане свисток — это для крайних случаев, — он подвешен

к цепочке, которая заботливо драится, видимо, каждый день. Начищенные до блеска ботинки похожи на два зеркала, когда он стоит, и на две молнии, как только двинется. Говорит он мало, с трудом выжимает из себя улыбку — ведь это дело серьезное, и, прежде чем улыбнуться, надо поразмыслить, стоит ли. Самый ужасный вопрос для него — чем начать день, он встает перед ним с момента умывания. Для других людей какие тут могут быть сложности? Все начинают свой день как обычные смертные: умываются, бреются, причесываются и идут куда кому нужно, но он так не может. Уже во время умывания он должен составить себе программу поведения на целый день. Ибо все правильное, истинное, солидное требует движения по прямой линии. То есть все должно исходить из одной точки и двигаться, «если это необходимо», до бесконечности без малейших отклонений от намеченного пути. Такова природа власти. Власть не может перемещаться по кривой линии, она не терпит никаких пересечений, даже с другой прямой. Власть не допускает ни капризных зигзагов, ни произвольных завихрений: она должна знать, куда идет. Власть представляет собой нечто, подобное тому участку строившейся железной дороги, который он видел в детстве неподалеку от своего городка. Достроить его так и не удалось по причине прекращения работ. Две линии рельсов, идущих параллельно и неожиданно обрывающихся, — вот что такое власть. Когда же человек просто умывается и рассматривает себя в зеркале, он напоминает путника, оказавшегося на перекрестке дорог и не знающего, куда идти.

Поэтому он каждое утро должен снова и снова утверждаться в своих принципах, держать их в голове, пускать в ход готовыми при первой необходимости, — в общем, ему не до улыбочек.

И вот названные три лица, я, грешный, и еще два-три иностранца, зевающие по сторонам, оказываемся в одном и том же ресторане за завтраком. Вдруг раздается голос.

— Я сам раскрою тебе черепушку! — кричит он, и все оборачиваются, чтобы посмотреть, в чем дело.

Это говорит оскорбленный. Тот самый высоченный мужчина в полосатой рубахе. Он стоит позади сидящего за его столиком соседа, заказавшего завтрак, — испуганные глаза умоляюще смотрят поверх темных очков и как бы взывают о помощи.

— Этот негодяй собирался нанести мне удар головой.

В нашем мозгу никак не укладывается, чего хочет сердитый сеньор. Потому что и в самом деле трудно понять, зачем нужно наносить удар головой, когда для этого есть кулаки. Официанты тоже наблюдают сцену и, надо сказать, удивляются еще больше нашего.

— Отвечайте, так или не так? Я вас спрашиваю, а со мной шутки плохи: я человек решительный, — говорит сердитый сеньор в полосатой рубашке.

Но человек в очках подавленно молчит, и видно, как дрожат его руки, лежащие на столе.

— Ну, отвечайте! И извольте встать! — кричит оскорбленный, хватаясь за спинку стула.

Однако тот не поднимается и ни на кого не смотрит. Он продолжает сидеть, во взгляде его, за дымчатыми очками, можно прочесть немой вопрос: неужели не найдется человека, который избавил бы его от этих страшных угроз?

Тогда вступается один из официантов:

— Но, позвольте, что здесь происходит?

И тут человек в зеленой полосатой рубахе как бы очнулся, увидев собравшуюся публику, понял, что нужно объяснить свое поведение, и, нисколько не изменив агрессивного тона, произнес:

— Слово настоящего мужчины, он шпионил за мной. Каков хитрец! И к тому же предерзкий!

Оба эти определения никак не подходили к бедняге, и тогда мы услышали голос другого официанта:

— Помилуйте, это вполне приличный сеньор…

Человек в очках оглядывается и видит, что все на его стороне, но мнимо оскорбленный не унимается:

— Значит, вы считаете, что я лгу, не так ли?

— Я только хочу заметить, что этот сеньор никогда никому не сказал дурного слова:

— Вот именно, — вступает первый официант, — не раз случалось, что я по ошибке приносил ему не то блюдо, и он съедал его безропотно.