Избранные сочинения
Шрифт:
8. Если ты в этом сомневаешься, поразмысли над тем, что сказано Духом Церквям. Эфесян Он обвиняет в забвении прежней любви, фиатирцев обличает в блуде и поедании идоложертвенно–го, на сардийцев жалуется, что дела их не завершены, верующих Пергама порицает за лжеучение, лаодикийцев обвиняет, что они полагаются на богатство [125] . И все же Дух всех их призывает к покаянию, хотя и грозит им [126] . Он не угрожал бы не кающемуся, если бы не миловал кающегося. Можно было бы сомневаться в этом, если бы и в других местах Он не являл Свое неоскудевающее милосердие. Он говорит: Разве упавший не встает и совратившийся не обращается? (Иер. 8:4). Бог — именно Тот, Кто больше хочет милости, нежели жертвы (Ос. 6:6). Радуются небеса и обитающие там ангелы о покаянии человека. Возрадуйся, грешник, и ободрись, ибо видишь, где радуются о твоем возвращении! А что еще стремятся нам разъяснить свидетельства Господних притч? Например, женщина потеряла драхму, стала ее искать и нашла, и созвала подруг порадоваться вместе с ней, — разве это не напоминает обращенного грешника? [127] Заблудилась и у пастыря одна овечка, но целое стадо не было ему дороже ее: одну ее он ищет, желая ее более всех, и, наконец, находит и приносит ее на своих собственных плечах, поскольку она ослабела в своем блуждании [128] .
125
См. Откр. гл. 2—3.
126
См. Откр. 3:19.
127
См. Лук. 15:8—10.
128
См. Лук. 15:4—5.
129
См. Лук. 15:11—23.
9. Насколько труднее каяться во второй и последний раз, настолько же труднее добиться того, чтобы покаяние не оставляло сомнений. Необходимо, чтобы покаяние приносилось не только в совести, но исполнялось также и через некое действие. Это действие, чаще выражаемое и обозначаемое греческим словом, есть публичное исповедание (exomologesis), в котором мы исповедуем Богу свои грехи, — исповедуем не потому, что Он их не знает, но поскольку исповеданием приуготовляется прощение, из исповедания рождается покаяние, а покаянием умилостивляется Бог. Таким образом, публичное исповедание учит человека уничижению и смирению, обязывая к поведению, привлекательному для милосердия. Что касается соответствующей одежды и образа жизни, то в это время следует быть одетым в рубище и лежать в пепле, загрязнив тело нечистотами, а дух погрузив в сетование, и с горечью размышлять о своем грехе. Вкушать следует только простую пищу и питье, и то не для ублажения чрева, а для поддержания жизни, чаще поститься и творить молитвы, днем и ночью стенать, плакать и вопиять к Господу Богу твоему. Следует повергаться перед пресвитерами, преклонять колена пред возлюбленными Божьими [130] , перед всеми братьями стараться снискать ходатайство об исполнении нашего прощения. Все это составляет публичное исповедание, предназначенное для того, чтобы сделать угодным покаяние, чтобы побудить чтить Бога ввиду страха гибели, чтобы, производя осуждение в самом грешнике, оно выполнило роль Божьего негодования, а вечное наказание стало бы если не излишним, то все же переменилось. Таким образом, повергая человека, публичное исповедание тем более его возвышает; марая его, оно возвращает ему чистоту; обвиняя — оправдывает; осуждая — освобождает. Насколько ты не щадишь себя, настолько, верь, тебя пощадит Бог.
130
Возлюбленные Божьи (can Dei)—возможно, мученики.
10. Однако многие избегают публичного покаяния, не желая обнаруживать его прилюдно, или откладывают со дня на день. Я полагаю, здесь они более пекутся о стыде, нежели о спасении, — подобно людям, которые избегают обратиться к врачам, когда чувствуют боли в считающихся запретными членах тела, и таким образом погибают вместе со своим стыдливым румянцем. Нестерпимо стыдно, видите ли, принести извинение оскорбленному Господу, приуготовив себя тем самым для утраченного было спасения. Уж очень ты стыдлив, когда раскрываешь лицо для греха, а для прошения о помиловании скрываешь! Я не оставляю места краске стыда там, где ее потеря много мне дает, где она сама как бы поощряет человека, говоря: «Не обращай на меня внимания, ради тебя мне лучше погибнуть!» Конечно, пренебрежение стыдливостью тягостно тогда, когда приходится сносить издевательства со стороны насмешников, когда падение одного возвышает другого, когда простершегося гопчут. Но среди братьев и обращенных, где общие надежда, страх, радость, скорбь, страдание, поскольку един общий Дух от единого для всех Господа и Отца, — как можно их считать чем–то другим, нежели ты сам? Что ты избегаешь твоих спутников по несчастью словно каких–то насмешников? Тело не может радоваться при страдании одного из членов; оно неизбежно страдает целиком и содействует исцелению. И ты, и он, все мы — Церковь, Церковь же есть Христос. Следовательно, когда припадаешь к коленам братьев, касаешься Христа, Христа умоляешь. Равным образом, когда они проливают над тобою слезы, Христос страждет, Христос умоляет Отца. Всегда легко исполняется просимое Сыном. Что и говорить, большой выигрыш для стыдливости сулит сокрытый грех! Если мы в состоянии что–нибудь скрыть от человеческого внимания, то неужели утаим это и от Бога? Неужели можно сравнивать человеческое о нас мнение и Божье знание? Или лучше быть тайно осужденным, нежели явно оправданным? Говорят, беда — приступать к публичному исповеданию. Но только через зло попадают в беду, а где нужно каяться, там нет беды, поскольку покаяние служит спасению. Беда, когда режут, прижигают и мучат каким–нибудь едким порошком. Однако в том, что, хотя и неприятно, но приносит исцеление, с вредом мирятся ввиду его целебных свойств, и даже рекомендуют перенести страдание ради будущей пользы.
11. Но бывает, что кроме стыда, который считается главнейшей причиной нерешительности, боятся еще тягот телесных, — того, что придется быть немытым, перемазанным, и в грубом рубище возлежать на внушающем ужас пепле, без какой–либо радости в душе, с осунувшимся от поста лицом. Но неужели нам подобает молиться о прощении грехов в багрянице и тирийском пурпуре? Бери же быстрее булавки для укладки волос и зубной порошок, бери железные или медные ножницы для подрезания ногтей! Намажь щеки и губы краской для блеска, для поддельного румянца! Еще отыщи местечко поприятнее, в садах или на море, и поселись там, увеличив свои расходы, ища лопающуюся от жира птицу и отцеженное старое вино. А если кто тебя спросит, для чего ты так роскошествуешь, отвечай: «Согрешил я перед Богом и страшусь, как бы мне не погибнуть навек! Потому–то я и не знаю, как мне быть, изнываю и мучаюсь, чтобы примириться с Богом, оскорбленным моим грехом». Но ведь люди, которые домогаются должности, не стыдятся и не ленятся добиваться того, чего желают, подвергая себя всяческим лишениям, — как для души, так и для тела, и не только лишениям, но и прямым оскорблениям. В какие только уничижающие одежды они не облачаются! Каких только приемных не заполняют, чтобы поприветствовать
131
Ср. Ис. 5:18 и 1 Тим. 6:8—9 (Resch § 12 № 89).
12. Если ты еще сомневаешься в целесообразности публичного покаяния, представь себе геенну, которую лично для тебя оно угасило, и чтобы ты не сомневался в необходимости лечения, вообрази тяжесть наказания. Какова должна быть эта бездна вечного огня, когда небольшие ее отдушины пышут такими языками пламени, что соседние с ним города либо уже погибли, либо со дня на день ожидают той же участи?! Под напором внутреннего огня раскалываются высочайшие горы! И то, что они, хотя раскалываются и дробятся, никогда не перестают существовать, — не есть ли это для нас доказательство вечно длящегося Суда? Кому эти мучения гор не покажутся наглядным примером грозящего всем Суда? Кто не согласится, что эти искры — всего лишь извержения некоего громадного и необъятного очага, как бы пробные его стрелы? Итак, ты знаешь, что, кроме первого оплота против геенны, даваемого при Господнем крещении, у тебя имеется еще и второе средство — в виде публичного покаяния. Так почему же ты пренебрегаешь своим спасением? Что ты медлишь приступить к тому, что, как ты знаешь, принесет тебе исцеление? Даже бессловесные и лишенные разума животные, когда необходимо, сыскивают себе определенные им Богом целебные средства. Раненный стрелой олень знает, что ему следует лечиться ясенцом, чтобы удалить из раны наконечник с загнутым острием. Ласточка, если она ослепила своих птенцов, способна возвратить им зрение «ласточкиным корнем» [132] . А грешник, зная данное Богом для его исцеления публичное покаяние, обходит его, хотя именно оно восстановило на царстве вавилонского царя! Долго он каялся перед Господом, совершая публичное покаяние и семь лет не снимая вретища, когда и ногти его отросли наподобие львиных когтей, а волосы, вследствие небрежения о них, придавали ему ужасный орлиный облик. Какое самоуничижение! Но кого люди в страхе сторонились, того принял Бог [133] . Наоборот, царь Египта взялся преследовать народ Божий, долгое время находившийся в порабощении, когда его не желали возвратить Богу. Несмотря на столь великие знамения казней, фараон бросился в битву и погиб во вновь сомкнувшихся водах расступившегося было моря, которое открыло путь только одному народу [134] . Ибо фараон отверг покаяние и сам способ его осуществления—публичное исповедание.
132
См. Плиний Ст. VIII 27.
133
См. Дан. 4:30—33.
134
См. Исх. гл. 5— 14. См. также прим. 88 к трактату «К язычникам».
Следует ли продолжать рассуждение об этих двух как бы досках человеческого спасения, более заботясь при этом о способе выражения, а не об обязанности, налагаемой совестью? Так как я кругом грешен и рожден не для чего иного, как для покаяния, то не могу умолчать об этом, как не молчит и сам Адам, родоначальник и рода человеческого, и оскорбления Господа, Адам, который был возвращен в рай именно через публичное исповедание грехов [135] .
135
См. Прем. 10:1—2.
О свидетельстве души
1. Тому, кто пожелает из самых распространенных сочинений философов, поэтов или каких–нибудь других наставников языческой учености и мудрости заимствовать свидетельства христианской истины, дабы обличить ее недругов и гонителей при помощи их же сочинений как в собственных ошибках, так и в несправедливости к нам, — понадобится для этого великая любознательность и еще большая память. Некоторые, впрочем, — кто сохранил и прилежную любознательность, и твердость памяти в отношении прежней литературы, — действительно снабдили нас небольшими сочинениями на сей счет. Они особо упоминают и приводят свидетельства относительно смысла, происхождения, преемства и доказательности тех суждений, из которых можно понять, что мы не внесли ничего столь нового и необычного, в чем не смогли бы снискать одобрения в самых распространенных и употребительных сочинениях, — хотя и отвергли кое–какие ошибки и привнесли некоторую правильность.
Однако невообразимое упрямство людское отказывает в доверии даже тем своим наставникам, которые считаются превосходными и наилучшими в прочих вещах, — лишь только у них найдут доводы в защиту христиан. Поэты тогда пусты, когда приписывают богам человеческие страсти и разговоры. Философы тогда глупы, когда стучат в двери истины. Некто будет считаться мудрым и благоразумным лишь до тех пор, пока не возвестит нечто христианское: ибо если он приобретет кое–какую мудрость и благоразумие, отвергая обряды или осуждая век сей, — его сочтут христианином. Поэтому у нас уже не будет ничего общего с сочинениями и учением о превратном счастье, где доверяют скорее вымыслу, чем истине. Кто–то, пожалуй, мог проповедовать о единственном и едином Боге. Но уж во всяком случае [нам] не сообщено ничего такого, что христианин счел бы невозможным порицать; то же, что сообщено, не все знают, а те, кто знает, не доверяют своему знанию, — уж очень далеки люди от признания наших сочинений, и к ним обращается лишь тот, кто уже стал христианином.
Я прибегаю к новому свидетельству, которое, впрочем, известнее всех сочинений, действеннее любого учения, доступнее любого издания; оно больше, чем весь человек, — хотя оно и составляет всего человека. Откройся нам. душа! Если ты божественна и вечна, как считает большинство философов, ты тем более не солжешь. Если ты не божественна в силу своей смертности (как представляется одному лишь Эпикуру), ты тем более не будешь лгать, — сошла ли ты с неба или возникла из земли, составилась ли из чисел или атомов. начинаешься ли вместе с телом или входишь в него потом, — каким бы образом ты ни делала человека существом разумным, более всех способным к чувству и знанию.
Я взываю к тебе, — но не к той, что изрыгает мудрость, воспитавшись в школах, изощрившись в библиотеках, напитавшись в академиях и аттических портиках. Я обращаюсь к тебе— простой, необразованной, грубой и невоспитанной, какова ты у людей, которые лишь тебя одну и имеют, к той, какова ты на улицах, на площадях и в мастерских ткачей. Мне нужна твоя неискушенность, ибо твоему ничтожному знанию никто не верит. Я прошу у тебя то, что ты привносишь в человека, то, что ты научилась чувствовать или от себя самой, или с помощью творца твоего, каков бы он ни был. Ты, сколько я знаю, не христианка: ведь душа обыкновенно становится христианкой, а не рождается ею. Но теперь христиане требуют свидетельства от тебя, чужой, против твоих же, — чтобы они постыдились хоть тебя, ибо они ненавидят и высмеивают нас за то, в знании чего они сейчас уличают тебя .