Избраное

Хацревин Захар Львович

Этнографические экспедиции старательно собирают обрядовые и религиозные песни, проходя мимо обширных богатств устной поэзии, возникшей среди крестьянской бедноты, в колхозах, среди рабочих хлопкоочистительных заводов.

Изучая весной 1931 года песню горцев, мы видели две пересекающиеся линии. Влияние традиционной риторической поэзии бухарских одописцев, сказывавшееся в мертвой архитектурности форм, перекрещивалось с влиянием новых отношений и новых понятий, созданных эпохой социалистической реконструкции.

Известный Хусаинов, убитый басмачами в мае 1929 года, был одним из первых в горном Таджикистане, кто объявил войну громадному давлению прошлого, заставлявшего даже гармских курсантов петь революционные гимны на рифмы, сочиненные поэтами тысячу лет назад. Он учился начаткам литературы у нищих кузнецов Ванча в те дни, когда лавина отрезала путь в соседние ущелья. Приходили пастухи и пели цветистые гимны господу-богу. Солевары из Вахии, остановившиеся в селении на ночлег, коротали досуг, читая друг другу упражнения старинных бухарских риторов.

Таджикские крестьяне читали наизусть поэмы и «диваны» напыщенных поэтов, передаваемые на слух от старшего к младшему, и в то же время не умели подписать свое имя, прикладывая на бумагах синий отпечаток большого пальца.

Жизнь горцев, времен последнего эмира Мангыта, была ужасна. В стихах и песнях они говорили о мраморе, кипарисах, душистых пчелах, о султанской стряпухе с лицом луны, подающей фаршированных павлинов при свете факелов. Пробираясь через вечную мерзлоту перевалов, горец затягивал бесконечную песню: «Гей ты, роза, гей ты, роза. Розу любит соловей. Гей, красавица моя, высокая, как пальма». В действительности в горном его ущелье не было ни пальм, ни соловьев. Там не вызревала даже пшеница, а только ячмень и гималайское жито. Мир горца состоял из закопченных курных хижин (здесь топят по-черному, а для света жгут обмотанные льном

лучины — их называют «чирок-и-сийо»), еды впроголодь, жалкого загона для овец, невежества и раболепства перед людьми и богом. В те дни, когда этот мир начал разваливаться, появились первые зачатки новой таджикской песни. Мы встречали Хусайнова в Самарканде и Канибадаме в 1925 и 1927 годах. Он ревностно и ожесточенно выступал на защиту «трудовой нашей песни» против «этих феодальных мотивов, которые засоряют мозги таджикского рабочего класса». Образцы, которые он показывал, разумеется, носили следы влияния прошлого, тем не менее они были принципиально новым явлением.

 — Родилась советская революционная песня, с новыми темами и новой формой, а вы ее мало замечаете, — говорил нам Хусаинов.

На улицах Сталинабада, таджикской столицы, вы видите много новых домов из стекла и бетона, старые глиняные кибитки с глиняным очагом, много фордов и велосипедов, меньше верблюдов и горных осликов; много пиджаков, кепи, галстуков, мало шелковых халатов и ярких чалм; совсем нет закутанных в голубые мешки, с черными из конского волоса намордниками, женщин.

Горец привязывает коня у столба «красной чайханы» на главной улице Сталинабада. Он одет в дерюжную чалму, короткие штаны и деревянные туфли. В широком цветном полотенце, заменяющем ему пояс, завязано несколько лепешек, бумажка сельсовета с требованием на семена и ситец, пачка денег, приготовленных для закупок в городе.

Горцы с Памира, Каратегина и Дарваза, высокие, бородатые, медленные в движениях, заметно выделяются среди жителей долины. В устной поэзии советского Таджикистана горцы занимают особое место. Они создали свой жанр «стихов удивления», в которых горец впервые рассказывает о долинах и о социалистическом строительстве бывшей Восточной Бухары.

Собирая и переводя песни, таджиков, мы прежде всего столкнулись с рядом песен рабочих хлопкоочистительных заводов, вернувшихся из долин в родные горы, с песнями долинных колхозников, распеваемыми во время хлопкового сева и уборочной кампании, с протяжным припевом «додай» и «вай-джон», с песнями, отражающими борьбу трудового дехканства с контрреволюционным басмаческим движением.

1. ЗАПЕВКА

И Самарканд и Кандагар — я видел, И сон пустыни и базар — я видел, И треть Мухаммедова мира [7] — видел, И снег высокого Памира — видел. Копал канавы и лепил кувшины, На спину гор втаскивал хурджины [8] , И по тропе, хромая к перевалу, Я доходил до каменной вершины. Но никогда такого чуда я не видел, Как Дюшамбинская железная дорога [9] .

7

Треть Мухаммедова мира… По определению старинных персо-арабских географов — это совершенно точное политико-географическое понятие. «Треть мира составляют пять великих оседлых стран мусульманства — Турция, Персия (с частью Афганистана), Хорезм, Бухара и Индия». В представлении современного советского таджика понятие трети мира может иметь исключительно риторическое значение.

8

Я втаскивал хурджины на перевал… На тропинках Верхнего Таджикистана часто можно встретить отряды крестьян, гуськом бредущих вверх с тяжелым хурджином (переметной сумой) за плечами. Они заносят товары в такие места, куда ни арба, ни вьючная лошадь не могут проникнуть. В разделе Дороги «Народно-хозяйственного плана ТаджССР» намечено проведение в первую очередь удобных путей в эти места.

9

Дюшамбийская железная дорога… Лондонский «Таймс», сообщая в 1939 году о постройке железной дороги до Сталинабада (бывшего кишлака Дюшамбе), с раздражением писал о «рельсовых путях большевиков, подобравшихся до самого порога Индии». Значение этой дороги огромно. Ворвавшись в середину бывшей Восточной Бухары, она перекраивает начисто экономический ландшафт, связывая долины с подножьем горных хребтов и ускоряя темпы коммунистического перевоспитания страны и людей.

2. Мунаввар-Шо. КЕМ БЫ Я ХОТЕЛ СТАТЬ [10]

Не муллой и не купцом я хотел бы стать. Не дервишеским слепцом я хотел бы стать, И не сыном богача, разодетым в шелк, С нарумяненным лицом, я хотел бы стать. Не владельцем переправ [11] я хотел бы стать, И не жирным, как сарраф, я хотел бы стать. И не лекарем старух, с хиной и сурьмой, Как базарный костоправ, я хотел бы стать. Агрономом и врачом я хотел бы стать, Деревенским избачом я хотел бы стать, Тем, кто взроет старый мир словом Ильича, Как крестьянин омачом, я хотел бы стать, И народным комиссаром я хотел бы стать.

10

Кем бы я хотел стать… Эта песня сочинена популярным Мунаввар-Шо Умарна, секретарем Кала-и-Хумбского волостного совета. Мы встретили его в одном из ущелий Дарваза, где дороги ужасны и богатство крестьянина измеряется количеством тутовых деревьев. Он сочинял революционные песни и притчи. Воспитанный на феодальном Саади, он восхи щался им и все-таки страшился его влияния. За дальностью расстояния ему почти не приходилось печататься. Его произведения распространяются в списках. В этой песне Мунаввар-Шо пересматривает привычную иерархию таджикской судьбы, от муллы и «саррафа» — менялы и ростовщика.

11

Не владельцем переправ… В эмирское время переправы через горные реки отдавались на откуп бывшим писцам и отставным чиновникам бекских канцелярии. В двух-грех местах от берега к берегу ходил канатный паром. В остальных случаях «устои-шинопар» — мастер-пловец — переправлял проезжих на бурдюках.

3. ПОИМКА АБДУЛЛО-XAHA,

локайского курбаши (бандитского главаря) [12]

Рысью шли по узкой тропинке локайцы, Грива шла за гривой и конь за конем.  — Хей, Абдулло-хан, скорее возвращайся, Довольно забавляться винтовкой и огнем. Сказал Абдулло-хан: — Трусливые овцы. Кончим бой, и каждый получит дастархан [13] . Сказали локайцы: — Разве мы торговцы Кровью и жилами и кожей дехкан? Тогда Абдулло-хан вынул из подвойника Медью обшитый английский карабин И застрелил трех злосчастных покойников [14] . И повел отряд на Мазар-Ходжауддин. Впереди усатые кулацкие дети, Подскакивая юргой, тащили пулемет, А сзади унылые служки из мечети Списывали новых трех убитых в расход. И запевали веселыми голосами Песню о победе кудрявые бачи, Им отвечали печальными голосами Скрытые в арьергарде флейтисты и трубачи:

Под горой конь бежит, По тропе погонь бежит, Из ноздрей огонь бежит, Гей, Абдулло-Джон. Гей, душа, Джон, душа, Гей, Абдулло-Джон — душа, Эй, Абдулло-Джон — душа, Тигр Абдулло-Джон. Ехали дальше, к хишонскому перевалу, По снежному обрыву гуськом, гуськом. И сказали локайцы: — Чего нам недоставало, Когда мы домовали над своим очагом? И сказал Абдулло-хан: — Ударьте в барабаны И коней соберите на подгорбине горы — Мы будем судить вас, отступники от Корана, — И выхватил маузер из деревянной кобуры. И вот он повел их по скалистой опушке В последний суровый и безрадостный поход, И в брошенной мечети хмурые служки Списывали новых трех убитых в расход. И тихо, позванивая саблями о ветки, Всю ночь сквозь бурс [15] шел бандитский отряд, Пока не услышали локайцы из разведки, Как тени в ущелье ползут и говорят. Это не тени. Это ожидает Красная засада гиссарских дехкан. Это не тени. Под звездой сверкает Вороненым дулом бедняцкий наган.

12

Хей, Абдулло-хан… Всякое событие, имевшее место во время гражданской воины о горах, нашло могущественное отражение в песнях советского Таджикистана. Истории поимки курбаши — головореза Абдулло-хана — имеет о себе песенную «литературу» не меньшую, чем история борьбы с бандами Энвер-паши и Ибрагим-Бека.

13

Каждый получит дастархан… Басмаческие главари обещали обманутым дехканам, завербованным в их шайки, золото, богатство, рай на небе, «дастархан» — угощение в завоеванных кишлаках.

14

И застрелил покойников… Безыменный сочинитель песни применил здесь излюбленный в старой восточной литературе прием — он опережает события, которые должны развернуться в следующей строфе.

15

Всю ночь сквозь бурс… Бурс — горный можжевельник, арча.

В эту темную ночь, друзья, был пойман Абдулло хан, локайский курбаши, враг трудового народа.

4. ПЕСНЯ ГОРЦА

Кто видел сажу и пепел [16] у логовища луны? Кто видел белку и зайца в горах шакальей страны? Кто видел верность от женщин, от сабли и от коня? Кто видел муллу и князя без туго набитой мошны? Кто это видел, брат? Бывали у нас солдаты из царственной Бухары, Бывали у нас чиновники, считали наши дворы, Бывали у нас отрядники из свиты Салим-Подшо [17] , Бывали у нас. И часто в садах горели костры. Все бывали у нас, брат. Я слышал, — есть государство, где вечно светит луна. Я слышал, — там есть базары, где царствует тишина. Я слышал, — когда дарвазцы ласкают своих цариц, То вечность им коротка, а минута слишком длинна. Вот что я слышал, брат. Я слышал, видел, помню, но знаю только одно — Все эти басни постылы, как выдохшееся вино. Я знаю, — в Сталинабаде [18] стоит великий майдан, Где клубы, автомобили, огни, заводы, кино. Вот что я хорошо знаю, брат.

16

Кто видел сажу и пепел… Общее построение этих строф варьирует обычную для песни схему. В другом варианте (записанном в с. Мотраун Язгулом) первая строфа звучит так: «Кто видел дыню и гранат у подножия виселицы? — Кто видел рыбу и змею в гнезде синицы? — Глупый парень, ты хочешь от бабы верности. — Не бывает верной сабли, верной бабы и верного коня».

17

Салим-Подшо — турецкий авантюрист Селим-паша, соратник Энвера, в 1920–1922 годах был участником бандитских отрядов, боровшихся с революцией в Восточной Бухаре.

18

Сталинабад — столица Таджикистана (б. Дюшамбе) с 30 тыс. жителей, аэродромом, железной дорогой; электростанцией, автобусами, зданиями ЦИК и СНК, из окон которых видны четыре горных хребта. Несколько лет назад на месте «шумного» майдана (площади) здесь был полуразрушенный угрюмый кишлак. Из отверстий в крышах выходили редкие дымы.

5. ПРИГЛАШЕНИЕ

Приходи ко мне, сестрица. Нам спляшут «раккасы» [19] . Посиди со мной, сестрица, Послушай рассказы: Я бродил в Больших Долинах [20] До нового года, Но зато я много видел Чужого народа. Гей, сердце, друг, джан! Что за люди там, в Гиссаре! В законах не крепки, Вместо чалм и тюбетеек Они носят кепки. Что за школы там, в Гиссаре, Дома и мечети! Не мечети — это ясли, Где играют дети. Гей, сердце, друг, джан! А когда приходишь В гости, Хозяин, встречая, В пиале тебе подносит Китайского чая. А когда приходишь в клубы, У входа встречая. Пионер тебе подносит Китайского чая. Гей, сердце, друг, джан! Я бывал в Кабадиане, В далеком Термезе, Видел близко паровозы — Арбы на железе. Я бывал в Сталинабаде — Вот это столица: Есть чему нам подивиться… Послушай, сестрица! Гей, сердце, друг, джан!

19

Нам спляшут «раккасы»… Возвращаясь из долин, где он работал на хлопкоочистительном заводе, горец устраивает посиделки — «шаунишени» — для друзей и знакомых. Там пьют чай под дютар и бубен. Приглашенные «раккасы» (профессиональные танцоры) из ближнего села представляют «Краскома и Энвер-пашу», «Девушку», «Цветок мака и мотылька». Такой рабочий, вернувшись в горы, выдвигается на первые места в своем селении. Он бывает застрельщиком в организации колхоза, его выбирают в совет.

20

Я бродил в Больших Долинах… В сознании горца весь долинный Таджикистан — «Большие Долины» — объединяется именем «Гиссар», по маленькому городку с цитаделью, где помещалась канцелярия бека в эмирские времена.