Избраное

Хацревин Захар Львович

6. БУХАРЦЫ В АФГАНИСТАНЕ [21]

В закопченной горной цитадели, От Пянджа несколько фарсах [22] , Пять ханов Бухары сидели В чалмах, в парчевых поясах. Сказал Беки-Джан из Ванча:  — Наша вотчина славится рудой, Красивыми девушками, зобом, Козами, дающими удой. Диль-Овар, хаитский полковник, Сказал: — В моем амляке Растет вихрастый тутовник, Толчеи скрипят на реке.  — А наш Ягич разве хуже? Шепни мне, друг ясаул, — В ответ ему мир Ягича Сказал и сладко вздохнул.  — Или наших краев богатство, — Сказал кулябский датха [23] :  — Труды и хлеб землепашца — Мотыга, серп и соха? Или мой амляк знаменитый, Где сушат черный изюм! — Воскликнул славой повитый Старик Саадат-Махсум. — А суд на базарной площади! А казни! А пестрые ковры! А жирные холеные лошади, Князья

великой Бухары! ……………………………….. Об этом не стоит вам труда И помнить, ваша милость. Все это ушло от вас навсегда, Ушло, исчезло, скрылось. Давно развеяны нами костры Мангытов и маликов. На месте прежней Бухары Живет страна таджиков.

21

Бухарцы в Афганистане… В 1920 году последний эмир Бухары Сайид-Алим-Хан Мангыт переправился через Пяндж в Афганистан, захватив с собой четырех жен и вьюк с золотом. За ним последовали беки, ханы, амлякдары, богатые каракулеводы, тысячники-купцы, выброшенные за границу натиском трудового дехканства и Красной Армии. Их называют «мухаджирами» — беглецами, «харгушами» — зайцами и «бухарцами в Афганистане».

22

От Пянджа несколько фарсах… В нескольких милях от границы стоят старинные крепости афганских владетелей, похожие на кирпичные печи. В них разместились бухарские беглецы.

23

Ясаул, мир, дахта… В «амляки» — феодально-административные единицы деления прежней Бухары — посылались «на кормление» эмирские дядьки, полицейские, бывшие палачи и т. д., получавшие титулы: «датха», «тук сабо», «ясаул», даже «мир» — властитель.

7. ВОЖДЬ ГОВОРИТ

 — О, вы, кто сыты и богаты, — он говорит, — Бросайте кольца и халаты — ваш дом горит. В огне времен, как луч и хворост. ваш дом горит, — На трубном языке расплаты он говорит. Где пыль и полночь Абадана [24] где нефть кипит, Из стелющегося тумана Он говорит: — Пора. Танцуют в ночь зарницы последних битв! Тартальщикам зеленолицым Он говорит:  — Пора, пора, друзья, мы с вами — труба трубит! Над выжженными промыслами он говорит. Ружьем, ножом и смертной дрожью он говорит, Над голодом и бездорожьем он говорит:  — На бой колонны поведу я. под стон танбур, — И мчат, пустыням салютуя, кашгай и лур. Среди отар тяжелорунных он говорит, В дворах, в мечетях, в андарунах он говорит. Сквозь дождь, сквозь круглый лед и камень он говорит, С бомбейскими бунтовщиками он говорит. Под блеск зари, под звезд мерцанье он говорит. На трубном языке восстаний он говорит.

24

Где пыль и полночь Абадана… — Песня «Вождь говорит» обращена к пролетариату зарубежного Востока. Ее автор — рабочий нефтеперегонного завода в Исфаре. Там работают русские, таджики, узбеки, персы. Он говорит о нефтяных промыслах Абадана (в Южной Персии), о бомбейских бунтовщиках, об иранских кочевниках-кашгаях и лурах, о вожде, чей голос проникает повсюду, от рабочих шатров до «андарунов» — скрытых женских половин в домах.

8. ПЕСНЯ О ЯР-СУЛТАН-АЗИМ-ДЖАНЕ

О убийца героев, Яр-Султан-Азим-Джан, Больше ты не вернешься в каменный Бадахшан. Больше не переплывешь ты бурной речной воды, Где, опершись на ружья, стояли — я и ты. Мне говорят — в Кабуле ты с торожишь базар, Мне говорят — стареет Джан-Султан-Азим-Яр. Двадцать головорезов ходят вслед за тобой — Двадцать собак, готовых в драку и на разбой. Слушай, Кабул, и слушай, Яр-Султан-Азим-Джан [25] , Что говорит вам в песне каменный Бадахшан: «Если вы захотите снова к нам забрести, Каждый дорожный камень встанет вам на пути, Каждая ветка хвои вцепится вам в глаза, Ноги коням стреножит вьющаяся лоза, Горы подымут плечи, сбросив груды лавин, Из берегов навстречу выйдут реки равнин, Жены взвоют от злобы, Яр-Султан-Азим-Джан, Если ты возвратишься в каменный Бадахшан. Здесь тебя ненавидят — руки твои в крови. Если ты жив в Кабуле — радуйся и живи». Старой солдатской пикой бей в базарный порог, Рыскай вдоль стен, глотая пыль городских дорог. Жди, когда вестник вскочит на городской дувал С криком: «Волки Ислама! Враг побежден и пал». Жди… Но ты не дождешься, Яр-Султан-Азим-Джан. Больше ты не вернешься в старый Бадахшан. Больше ты не услышишь крик убитых детей, Храп лошадей и быстрый взмах свистящих плетен, С дальних гор не прорвутся зарослями арчи, Подскакивая на седлах, черные басмачи.

25

Слушай, Кабул, что говорит каменный Бадахшан в песне… Население Памира — нынешней автономной Горно-Бадахшанской области — обращается здесь к вождю дарвазских басмачей, разбитых в 1921 году памирскими добровольцами.

9. Шоири Худжанд [26]

Я не могу не дышать свободней и жарче, Если я вижу разрытой сухую равнину, Если вода идет по хлопковой пашне, Если я вижу оконченную плотину. Всем, кто со мной стремится к новой жизни, Радуюсь, как отец родимому сыну. Как мне не крикнуть: «Здравствуй, новое племя!», Если мой сын ведет по полю машину? Если я вижу, как плуг подымает землю, Как не сказать мне: «Слава труду-исполину». Если грозят мне: «Старое снова вернется» — Я упаду на землю и в страхе застыну. Дай мне винтовку, товарищ, дай мне патроны, В бой пойду и советской страны не покину.

26

Мы сидели в редакции газеты «Пролетори Худжанд». В окно открывался кусок улицы, охваченной апрельской зеленью. Нас познакомили с тов. Шарифовым, прославленным «хофизхоном» —

певцом своего района. Мы записали с его слов эту песню.

10. ТРУДОВАЯ ПЕСНЯ

(О рождении железного серпа)

Гей ты, серп, серп [27] , Дядя серп, серп. Звонкий и зазубренный, Старый железный серп. Мой отец принес его Молодым камнем Из Кштута, из Хостоу, Из Ягид-нульваид. Гей ты, серп, серп. Дядя серп, серп. Мой отец побросал Груду камня в горячую печь, Мать носила хворост. Гей ты, серп, серп. Всю ночь пылал камень, И цвел, как тюльпан, камень, Всю ночь стекал камень На дно плавильной печи. Гей ты, серп, серп. Отец собрал железо Со дна плавильной печи. Ковким стал камень — Плоский, голый и черный. Потом его бьют и плющат. Гей ты, железный серп. Куют, гнут, точат. Гей ты, серп, серп. Ясный, как месяц, Он бежит по полям пшеницы, Спотыкается человечек, Бежит по полям пшеницы. Кто ты, человечек?  — Я — железный серп. Кто ты, человечек?  — Старый дядя серп.

27

Гей ты, серп, серп… Приготовляя к отливке звонкую руду, ванчские кузнецы хором поют эту песню возле закопченных деревенских домниц. Сейчас к Ванчу проводится дорога и ставятся опыты применения современной техники к этим самым глухим рудникам нашего Союза.

11. РУБАЙИ

Далекий Куляб. Дорожка в далекий Куляб.

Тебя ли винить мне, что я стал беден и слаб?

Где мать? Где отец? Где юность моя? Где друг?

В руках чужая мотыга. Я беден и слаб.

Прощай, мой хлопок, прощай, высокий дувал [28] .

Прощай, хозяин, довольно я здесь горевал.

Я вышел в горы. Кругом вода и туман.

Пройдем перевал, друзья… Еще перевал.

28

Прощай, высокий дувал… Два эти «рубайи» — четверостишия — относятся к дореволюционным временам, когда батраки, уходившие из таджикских гор на отхожие промыслы в Фергану и Самаркандскую область царского Туркестана, распевали па обратном пути «песни сожаления». Кончался батраческий год и начинался крестьянский. Далеко позади «дувалы» — стены хозяйских полей. Сейчас эти «рубайи» исполняют старики под дютар, вспоминая о прошлом.

12. ПЕСНЯ О ВЛЮБЛЕННОМ СОЛОВЬЕ

Соловей влюбляется в розу, Грубо вытканную на ковре. Бай трясется над богатством, Собранным в его норе. А бедняк идет на пашне, Погоняя верных волов, Не заботясь о пророке, Боге и его добре. Вера, проповеди, хутбы, [29] Заунывный крик чтецов — Это выдумка эмиров, Ясаулов и купцов. Для того чтобы подрезать Сорный стебель их сердец. Нет меча, острей, чем серп, — Серп — оружие отцов.

29

Вера, проповеди, хутбы… В старой Бухаре у бо гатых купцов считалось образцом хорошего тона выстаивать в мечетях целые часы во время чтения непонятных хутб — мусульманских ектений, провозглашавшихся по пятницам и праздникам в мечети.

Вот что говорит Джамшиди, сын рабочего народа.

1930

13. Мунаввар-Шо. ИСТОРИЯ МОЕГО СЕРДЦА

Меня били палками. Меня сажали в ямы. Мне не давали есть двадцать четыре дня. Но бурю моего сердца нельзя было остановить. Я плакал кровавыми слезами. Пристава эмира смотрели мне в глаза. Я им пел.

Вы думаете — вы убили меня?

Дурачье, я узнал злобу, судеб, Грабьте дом бедняков, жрите их хлеб. Будет день — из дворцов выбьет вас месть, Как снопы ячменя пляшущий цеп.

В мою деревню приходили солдаты. Они искали сеятелей революционной смуты. Они казнили моего отца у ворот соборной мечети.

Выходи на холмы мятежей, конь. Погляди! Все вокруг — дым и огонь. Как табун жеребцов, мчатся часы. Пронеслись — и пуста степи ладонь.

О, к чему вспоминать это прошлое! Голодное и кровавое время наших властителей. Свирепые годы ханских собак.

Мое сердце говорит о новом:

О, таджикская земля, — время для тебя пришло. Миновал жестокий век — время для тебя пришло. Плуг, взрывающий поля, — время для тебя пришло. О советский человек, — время для тебя пришло.

Тогмай, 1929

14. РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ПОХОРОНЫ В СТАЛИНАБАДЕ [30]

Я шел пыльным бульваром — Одной из дальних аллей, Вдоль слабой, тонкой рассады Младенческих тополей. Внизу, за желтой оградой, Ревел верблюжий базар, И птицы в кустах свистели: «Дия, дия, дильзар!» Людьми, пролетками, стуком Кипел вчерашний кишлак… И вот я вышел на площадь, Где вился траурный флаг. Недавно здесь похоронен Один мой старинный друг — Рахим из Кон-и-Бодома, Партиец и политрук. Я видел его в работе, Являясь в горный райком. На днях он найден убитым, С дырой под левым ребром. Мы все его хоронили Под речи и крики труб, И каждый из нас поклялся, Целуя остывший труп:  — Рахим из Кон-и-Бодома Убит кулацким ножом, Но мы его не забудем И честь его сбережем! Имя Рахим-Джана Сотрется, как край горы, Но слава Рахим-джана Гремит, шатая миры; Пускай незаметный всадник Упал — и умер герой, Но конница скачет дальше, Смыкая неровный строй.

30

Эта песня исполняется в «красных чайханах» Средней Азии. Ее также передавали несколько раз по радио. Автор ее — пожилой таджик-колхозник из Гиссарского района, написавший песню во время одного из своих наездов в Сталинабад. Мы познакомились с ним в дни второй большевистской весны, во время хлопкового сева. Вечером, возвратившись с пашни, он показывал свой «байоз» — толстую тетрадь стихов, переписанных угловатым крестьянским почерком. Он изучил грамоту только в 1923 году. Некоторые его стихотворения были напечатаны в таджикских газетах.